Что я предпринял? В конечном счете? Ничего. Можете назвать это просвещенным эгоизмом. Зовите мое поведение солипсизмом, самосохранением, трусостью – мне все равно. Я был в ужасе (а кто не был бы?), и я решил оставить все так, как есть. У меня было достаточно еды и топлива: горючего для электрического генератора и газа для плиты, у меня было три мотка двадцатипятипроцентной хлопковой веревки, жидкость для корректировки текста, книги, настольные игры (парчизи и монополия),[2] а также полный комплект «Отечественной географии» за 1947–1962 годы. Наверное, надо пояснить, что я преподаватель социологии (или был им) в школе Монтесито, частном подготовительном лицее, размещенном в дорогостоящем пригороде Санта-Барбары, и что благословенная удача, которая уберегла меня от судьбы, постигшей всех моих знакомых, – это просто-напросто годичный отпуск. После четырнадцати лет беззаветной службы мне по моей просьбе дали отпуск на семестр, с сохранением половинного оклада, чтобы я мог написать воспоминания о своем полном лишений и разочарований ирландско-католическом детстве. В прошлом году какой-то университетский преподаватель из Нью-Йорка (забыл сейчас его имя) получил широкое признание у критики (не говоря уже о покупателях), выпустив воспоминания о полном разочарований и лишений детстве в ирландско-католической семье, и я решил, что мог бы собрать богатый урожай на этой почве. Я уже положил неплохое начало книге, когда обрушилась чума. Не знаю, что за смысл в воспоминаниях теперь, – издатели-то все мертвы. Так же как и редакторы, агенты, обозреватели, книгопродавцы и, главное, благожелательные читатели, раскупающие книги – все покойники. Что за смысл писать? В чем вообще есть смысл?
В любом случае, я держался поближе к коттеджу – по утрам писал за столом на кухне и, глядя в окошко на очертания гор и вершины деревьев, вызывал тени покойной матери-алкоголички, отца, тетушек, дядюшек, двоюродных братьев и дедушек. Днем я взбирался на самую высокую вершину и смотрел вдаль на обманчиво безмятежную долину Сан-Хоакин, простиравшуюся внизу подобно материку. В небе над головой не было видно белых росчерков самолетов, внизу – ни следа движения, ни дымка; ни звука не доносилось до меня, слышно было только пение птиц и шелест деревьев, когда по ним пробегал ветерок. Однажды я стоял там, когда уже стемнело; глядя на бархатистую мглу далей, где не было ни проблеска, ни искорки света, я чувствовал себя равнодушным и грозным божеством. Той ночью я снова включил радио, но услышал лишь шум, искусственно вызванный человеком – атмосферные помехи, исходившие из ниоткуда в никуда. Потому что в мире, во всем мире, больше не было ничего.
Прошло четыре недели (как раз к этому сроку предполагалось, что мое уединение будет приятно прервано обещанным визитом Даниель), прежде чем я встретился с человеком, встретился впервые в новой эре. Я стоял у кухонного окна, взбивая к обеду омлет из яичного порошка, и в полуха прислушивался к неизменному непрерывному шуму, доносившемуся из радио, когда на ветхую обшивку передней стены обрушился тяжелый удар. Первой моей мыслью было, что с вершины Джеффри принесло оторванную ветром ветку, или, того хуже, – медведь почуял запах ветчины – я открыл упаковку, чтобы дополнить омлет, но я ошибался. Не успел затихнуть грохот, как я с изумлением услышал стон, а затем проклятие, несомненно, принадлежавшее человеку.
– Черт побери! – взвыл женский голос. – Откройте же эту проклятую дверь! Помогите, чтобы вас черти взяли, помогите!
Я всегда был осторожным. Может, это моя ущербность» потому что мама, а позже и все другие близкие мне люди всегда стремились быстрее выяснить, что случилось; но с другой стороны, может быть, осмотрительность – самое большое мое достоинство. Ведь именно она сохранила мне жизнь, когда человечество устремилось к скорому и горькому концу; осторожность не покинула меня и теперь. Дверь была заперта. Когда я только начал постигать суть происходящего, как ни был я подавлен и истерзан мыслями о полном преображении всего мира, не оставлявшими меня ни днем, ни ночью, все же я взял за правило запирать дверь на случай непредвиденных обстоятельств, вроде нынешних.