— Конечно, с его стороны идти в атаку на «Шутке» было безрассудно, — заметил Райчо.
— Так все говорят, — согласилась Вревская. — Даже Стасов его отчитал в письме, но, как слышала, Верещагин ответил ему еще резче, что-де приехал на войну не сторонним наблюдателем. А недавно Верещагина навестила румынская княгиня Кармен-Сильва и ужасно возмутилась, увидев на столике возле койки медный котелок и кружку. Он ее успокоил, пояснив, что сам выменял этот сервиз у казака за именной серебряный кубок. Княгиня и до сих пор снабжает Верещагина свежими газетами со всей Европы… — Вревская вдруг спохватилась: — Райчо Николаевич, дружочек, отправьте письмо через ваш штаб или Главную квартиру. Еще когда я доберусь до места!.. Я сейчас напишу…
Она подошла к фуре, вынула небольшой чемоданчик, присела на камень, положив чемодан на колени, раскрыла его и принялась за письмо. Прервала, протянула Райчо распечатанный конверт с парижским штемпелем.
Не развертывая листка, Николов прочитал конец письма:
«Желаю от всей души, чтоб взятый Вами на себя подвиг не оказался непосильным и чтобы Ваше здоровье не потерпело. Будем надеяться, эта бедственная война не затянется, но едва ли можно предвидеть ей скорый конец.
С особым чувством благодарю Вас за то, что вспомнили обо мне, и с великой нежностью целую Ваши милые руки, которым предстоит много добрых дел. Еще раз прощайте, будьте здоровы и бодры.
— А сейчас я ему написала следующее, — сказала Вревская и стала читать: — «Родной и дорогой мой, Иван Сергеевич! Наконец-то, кажется, буйная моя головушка нашла себе пристанище: я в Болгарии, в передовом отряде сестер…» Гм-м… — Вревская смутилась: — Господин капитан, я не очень согрешила против истины, если написала так: я ведь только еду в передовой отряд?
— Раз приказом отданы, значит, уже там, — успокоил ее Райчо.
Дописав и запечатав письмо, Вревская отдала его Николову и задумалась, подперев кулачком подбородок; огни бивачных костров отражались в ее глазах, становились все ярче, двоились от набежавших слез, и она вздохнула:
— Господи, как ужасна война вблизи! Сколько горя! Сколько вдов и сирот! Раненые страдают страшно, и так мучительно от своего бессилия. Диктуют домой письма своим Глафирам, Нюрам, Дусям с бесконечными поклонами родне, с беспокойством о разных Гришутках, Парашках, Степках… А при обходе врачу заявляют, что ежели помрет, то зашитый в рубахе рубль отдать «анделу небесному сестрице милосердной». Да как же этот рубль взять в руки — он же ладонь насквозь прожжет!
— О вас, русских сестрах, еще с Крымской войны идет слава, — признался Николов. — Я вот вас и в Сербии видел. Сильнее вы мужчин. Отважнее.
Вревская горько усмехнулась:
— Да вот Оленьку Гусеву за то, что раненых вытаскивала чуть ли не из-под турецких ятаганов, представили к награде, а начальник штаба его превосходительство старый осел Непокойчицкий заявил, что она должна быть удовлетворенной сознанием исполненного долга.
Усмехнулся и Райчо:
— Начальство прежде всего осыпает наградами себя, затем своих подхалимов, ну а то, что останется, иногда раздает но заслугам. К этому давно пора привыкнуть.
Гасли бивачные костры; угомонились голоса; поблескивала на кустах и траве обильная роса, обещая на завтра вёдро. Невдалеке горело еще много костров, всхрапывали и ржали кони, и Райчо успокоился: встала на ночлег кавалерийская часть, башибузуки и черкесы не нападут. Помог Юлии Петровне забраться в фуру, обещал после побудки навестить, уходя, обернулся. В черном зеве фуры светилось милое лицо, и Райчо не предчувствовал, что видел Вревскую в последний раз.
Утром, сразу после побудки, горнисты протрубили большой сбор. И дружины выстроились, как на парад. Показалась группа всадников во главе с бородатым генерал-лейтенантом. Его встретил Столетов. Подъехав к дружинам, Гурко крикнул:
— Братцы! Главнокомандующий возложил на передовой отряд, в состав которого вошло и ополчение, першими встретиться с вашими мучителями! Пусть наша кровь искупит свободу Болгарии!
Речь перевел командир 1-й дружины подполковник Кесяков. И ополченцам пришлось дважды кричать «ура!». Потом горнисты затрубили поход.
Позади остался Велико Търново, бурная встреча горожан, внезапное построение 4-й дружины… И перед ней проплыло выцветшее знамя с болгарским львом и словами: «Свобода или смерть!» Оно хранилось в подвале и теперь было вручено 4-й дружине.