А в это время из Главной квартиры ехал к Плевне Александр Верещагин и вез брату Сергею Георгия.
Василий Васильевич, стоя под деревом, безучастно слышал, как кто-то осторожно стучит в дверцу экипажа великого князя, потом донесся голос генерала свиты Чингиз-хана:
— Ваше высочество, а ваше высочество.
Сонный голос ответил:
— Чего тебе?
— Ведь Гривицкий редут-то взят!
— Врешь, поди.
— Ей-богу, взят.
— Говорю, врешь, — проворчал великий князь, открывая дверцу. — Ты откуда знаешь?
— Капитан Грин приезжал, да и сам я побывал там, говорил с солдатами и офицерами.
— Ну ладно, пошлю узнать. Ежели правда — расцелую тебя, а коли соврал — выдеру за уши.
— Извольте, ваше высочество, я готов.
— Струков! — крикнул главнокомандующий. — Струкова ко мне!
Подбежал маленький, как подросток, генерал и доложил неожиданным для его роста глубоким и сильным голосом. Великий князь сказал:
— Струков, поезжай к Гривицкому редуту и узнай, в чьих он руках.
Главнокомандующий вылез из кареты, подошел к костру, стал греть руки и говорить что-то веселое.
Верещагин, опираясь на палку, спустился с холма, где стоял его конь, бросил на траву бурку и лег.
Костер на холме разгорелся ярче. Донесся голос великого князя:
— Капельдудкина с его жидами быстро ко мне!
Вскоре вернулся Струков и заявил, что один Гривицкий редут взят совместно с румынами. Командир Архангелогородского полка Шлиттер смертельно ранен. Прибежали музыканты, и на холме грянул бравурный марш. Великий князь расцеловал Чингиз-хана и тотчас отправил его с донесением к государю. Тот немедля наградил вестника золотой саблей.
…Вечером следующего дня Александр II стоял у окна; багровый закат освещал лицо. Прибывшему по высочайшему вызову военному министру вдруг пришла в голову мысль: «Стоит как Наполеон на Кремлевской стене во время московского пожара…» Услышав шаги, царь покосился через плечо и сказал:
— Придется отказаться от Плевны, отступить.
Милютин стал доказывать, что это чревато весьма пагубными последствиями. Император ответил:
— Что ж делать? Надобно признать, что нынешняя кампания нам не удалась.
— По ведь уже подходят подкрепления, — возразил министр.
— Пока эти подкрепления не прибыли, я не вижу возможности удержаться под Плевной… Если считаете сие возможным, то и принимайте команду, а меня прошу уволить.
Подавив горькую усмешку, Милютин покосился на царя. Он после такого заявления был по-прежнему грустно-невозмутим и, пожалуй, добродушен. Военный министр сказал:
— Ваше величество, кто знает, в каком положении сами турки… Каковы будут наши досада и стыд, если мы потом узнаем, что отступили в то время, когда турки сами считали невозможным долее держаться в этом котле, обложенном почти со всех сторон нашими войсками!
Кажется, этот аргумент подействовал на царя более других.
Через несколько дней на военном совете было решено произвести Скобелева-младшего в генерал-лейтенанты и дать ему 16-ю дивизию. Михаил Дмитриевич попросился в Бухарест для лечения и отдыха.
Когда его поздравил Верещагин, он отмахнулся:
— Чему тут радоваться? Я до этого числился в свите, а теперь потерял аксельбанты.
Верещагин смотрел ему вслед, застыв с поднятыми плечами и ничего не понимая. Ведь для того чтобы быть в свите, вовсе не надо лезть в пекло боя. Попробуй пойми этого человека, который, насколько уже знал его художник, представлял собой узел обнаженных нервов, тщеславия и таланта…
Скобелев вдруг обернулся, тоже развел руками и пробормотал:
— Конечно, мужика в России много, но зачем же им пруды прудить?
К осени большинство ополченцев снова стали походить на хэшей. Донельзя оборванные и голодные, они бродили по деревням в поисках хлеба и одежды, изготовляли себе обувь… Впрочем, и русские солдаты были не в лучшем положении.
В штабе армии Столетов вел борьбу с переменным успехом. То добивался свести все дружины вместе в Велико Търново и Габрово для переформирования, отдыха и обучения. И дружины пешим строем, над которым редко колыхались штыки уцелевших и исправных ружей, направлялись к месту сбора… Но вот снова, благодаря стараниям князя Черкасского, в ведении которого находилось ополчение, следовал приказ отправить одну дружину туда, другую — сюда. И снова рваные сапоги и старые опинцы месили осеннюю грязь дорог.
Столетов слал телеграммы Аксакову в Москву с просьбой ускорить высылку теплого обмундирования, заготовленного для ополченцев. Иван Сергеевич метался по первопрестольной, ругался с железнодорожным начальством. Но дороги были забиты поездами с новобранцами, оружием, боеприпасами, и начальство с отправкой зимнего обмундирования ополченцам не спешило, зная по курсу гимназии, что Болгария — южная страна, там растут виноград, розы и абрикосы…