Мария Павловна. О, мой друг! Когда идеал страны есть бодрость, здоровье, сытость, порядок, то печаль делается страшнее турка… Я теперь подумала о другом: не повредило ли молодому человеку ваше внимание, ваш женский восторг перед его талантом? Мнение князя Голицына – я говорила с ним давеча, – Бенкендорфа и многих иных так резки о погибшем: его не щадят даже теперь. Князь Васильчиков сказал, что не так опечален наказанием, которое может ожидать его сына как участника дуэли, сколь самим случаем приятельства сына с Лермонтовым, которого он не называет иначе, как человеком sans foi ni loi… Неужто столь дружная неприязнь может преследовать человека невинного и беспорочного?… Александра. Sans foi ni loi!.. Это горько слышать. Он – человек без стыда и совести? Как злы языки! Передо мной иной облик, помимо всех оболочек – певец печали и любви, да, любви, – перечтите «Демона».
Пауза.
Мария Павловна. А великий князь отозвался о «Демоне»: что был, мол, итальянский Вельзевул, английский Люцифер, немецкий Мефистофель, а теперь нечистой силы с русским Демоном прибыло… (Усмехается.)
Александра. Ах, никто не понял его, никто, кроме избранных!
Слышны твердые шаги, на которые обе женщины поворачивают головы. Входит Николай (45 лет) в белом мундире. За ним – Чернышев, военный министр (56 лет).
Шепот жандарма: «Его императорское величество государь Николай Павлович и военный министр граф Чернышев…» «Тсс!..»
Николай (Марии Павловне). Сестра, все готово. Брат скоро будет, мы проводим тебя до Толбухина маяка, море спокойно, погода отменная. Кабы не дела, уплыл бы с тобой и дальше – да вон Александр Иваныч не пустит.
Чернышев. Никак нет, ваше величество, не отпущу.
Николай (видит книги). О, а у вас, смотрю, все траур о несчастном пиите! (Жене.) Завидую постоянству твоему, mon amie,[11] ты и вправду его оценила, не в пример нам, грубым солдатам. Что там, к слову, Александр Иваныч, расскажи государыне новости, было ль погребение?
Чернышев. Вестей покуда новых нет, виноватые взяты под стражу, идет следствие.
Александра. Не утруждайтесь, Александр Иваныч. (Хочет убрать книги.)
Николай. Военный министр об офицере интересуется, не так ли, Александр Иваныч? Армии урон, хоть и неважный был вояка. А?
Чернышев. Молодость, ваше величество, молодости свойственно себя афишировать, а не о глубине дела стараться: опытный солдат бережет себя, ложной храбростью не бравирует.
Николай. Вот то-то что!.. Полно таиться (не дает убрать книги), Александра Федоровна, я твою привязанность уважаю. Да и сам таланты чту, не думай. Да только что ж талант! Я в тонкости не вхожу, но ты мне с талантом будь гражданином, служи отечеству, вот главное. Если дурное проповедовать, то, по мне, лучше без таланту, а то талант лишь усилит дурное!..
Александра (боязливо). Мы с вами уже дискуссировали эту тему, не хочу вас больше обременять ею. Вот и Александр Иваныч говорил прошлый раз, я поняла: дела империи за один день включают в себя событий столько, что случай с одним офицером есть лишь капля в море.
Чернышев. Истинно так, государыня, всякий мой утренний доклад, к примеру, содержит столь…
Николай. Ну отчего же! Не так! Судьба последнего моего крестьянина занимает меня, великое из малого строится, всякая русская жизнь, – уж коли дано богом мне за нее отвечать, – вот здесь лежит. (Показывает на сердце.) Жалею, жалею о нем, что говорить! Молод был, еще перебесился бы.
Мария Павловна. Однако давеча вы как будто резко отозвались…
Николай. Да ведь как по резко, сестра! Я и теперь думаю: для пользы его отсюда отправили! Взять за моду презрение к человечеству, точить все ядом, возбуждать одно неверие да сомнения! У нас и без того хватает ипохондриков да мизантропов. Ум его был развращенный и испорченный, я с одною надеждою его посылал: чтоб прочистил мозги да понял, какова на самом деле жизнь! Кто ж виноват, что и там вместо дела нашел себе занятие в злословии и насмешках над своими же товарищами…
Мария Павловна. Опять, Никс! О мертвых пли хорошо, пли ничего.
Александра. Я право не хотела вас утруждать…
Николай (Чернышеву). Вот, видишь ты, как они! Жалостливы! А я – жесток! Я его в тот раз легко воротил, а стишки были мерзкие, да, мало того, – преступные, – о пушкинской-то кончине! Вспомните-ко! За одни таковы стишки… Да ладно!.. Вредный был мальчик, что говорить! И дерзок непомерно, и не-чес-тен! Да! Зимой-то просился в отпуск, бабушкой умолял, болезнью ее, а едва приехал, на балах явился, бабушку забыл, опять делал вызовы свои свету. Не так ли?… Ну, да бог с ним, эту моду не он один взял!.. Мне другое обидно: коли ты писатель, выразитель общества, так умей понять, умей увидеть, подхвати идеал, возьми не сукина сына в герои времени…
Мария Павловна. Николя!..
Николай. Не себялюбца, не ипохондрика, а истинного героя – человека широкого, русского, деятеля… Я, помню, читал, так думал, что оп этого… кавказца, как его?… Старик-то там у него?…
Александра (робко). Максим Максимыч.
Николай. Вот! Думал, он этого Максим Максимыча героем-то времени обрисует, а он? Развей он этого кавказца, расширь, – вот и вышел бы герой: простой, честный, добрый человек. Воин. Труженик. Веры, правды и терпения. На каких Русь стоит. Да только нашим испорченным умам нешто такие герои по душе! – Каков сам, таков и герой!.. Герой нашего времени!..
Александра. Это не без иронии названо.
Николай. Насмешка. Спасибо, над господом еще не смеются.
Пауза. Николай ходит.
Мария Павловна. Кто-то молвил, однако, что, развейся его талант, и он мог бы заменить Пушкина…
Пауза.
…Если бы дать ему направление…
Николай. Он вон повторил Пушкина, куда больше!.. А направление давали ему. Но они ж у нас, либералы-то наши, гнуться не хотят, лучше переломятся… Нет, не люблю этого нытья, не люблю!..
Мария Павловна (вставая). Будьте добрее, Николя…
Николай. Я не добр? Ну, не знаю! Я не добр!.. Александр Иваныч!..
Чернышев. Добрее было бы невозможно.
Николай. Да бог с ним! Много об этом говорим. Я его простил и не сержусь… Земля ему пухом!..
Александра. Отчего не сделать этого раньше!.. (Отворачивается на секунду.) Простите!..
Неловкая пауза.
Николай (уже сухо). Не заставляйте меня, Александрии, говорить того, что я не должен говорить… (Сестре.) Мы тебя ждем, сестра. (Быстро уходит.)
Чернышев (быстро). Государь милосерд, мы сей час только говорили: он склонен секундантов простить, а Мартыново дело быстрее закончить, для чего передать его из гражданского в военный суд, – новых жертв не мыслит он умножать… Добрее невозможно!.. (Разводит руками и спешно удаляется.)
Женщины смотрят друг на друга.
Пауза.
Александра. Добрее невозможно! Кто убил – простят, кто убит – не прощают…
Мария Павловна. Ну, мой друг, будьте благоразумнее.
Александра. Да, простите меня, я не знаю, что говорю. Вам пора, я провожу вас… Мне надо живее это оставить, забыть; я пошлю книги вам на пароход… О, ma belle, как мне будет не хватать вас, вы мне пишите сразу непременно, я так люблю ваши письма.
Уходят.
6. Петербург. Редакция «Отечественных записок»
Кабинет редактора. Книги, рукописи, секретер, заваленный гранками, здесь же портреты Пушкина и Лермонтова (на столе), на стене – картина Лермонтова маслом «Вид Эльбруса». Высокие петербургские окна, летний день, кресло с высокой спинкой, диван, преддиванный столик (чашки с кофе, бутылки). На диване сидят Андрей Александрович Краевский (31 год), редактор самого либерального в то время журнала, и прежний его товарищ по университету и сотрудник, один из ближайших друзей Лермонтова, Святослав Раевский (33 года).