А ведь без ответа на этот вопрос нельзя решить ничего, в том чис
40
ле и очертить границы новой России. Это правда, что в границах, возникших в результате распада СССР, ее не мыслит ни одна из фракций оппозиции. Но отсюда вовсе не следует, что они согласны между собою. Следует ли стремиться к “Большой России”, включающей Украину и Белоруссию, как думает Александр Солженицын, поддерживаемый в этом и Лысенко, и Баркашовым? Или к “Великой России” в границах бывшего СССР, как полагает Александр Проханов? Или, еще шире, к присоединению всех территорий дореволюционной России, а заодно и Центральной Азии и Ближнего Востока - вплоть до Индийского океана и Средиземного моря,— как требует Владимир Жириновский? Или вообще должна стать новая Россия ядром “великого евразийского пространства” - от Дублина до Владивостока, - как пророчествует Александр Дугин, опирающийся на европейских фашистов?
А какой по духу должна быть эта новая Россия: секулярной или геократической? Технотронной или аграрной? Языческой или христианской?
Замечу вскользь: нет ничего удивительного в том, что все древние вопросы, давно решенные в устоявшихся обществах, фундаментальные вопросы национального самосознания - вдруг всплыли на поверхность в сегодняшней буче, причудливо переплетаясь друг с другом и с проблемами рыночной реформы. Нет ничего удивительного и в том, что вокруг этих вопросов возникло такое гигантское поле напряженности. Россия, которая многие десятилетия прозябала на задворках интеллектуальной жизни планеты, оказалась безоружной перед их невообразимой сложностью.
Удивительно совсем другое - что реваншистской оппозиции было позволено перехватить - и монополизировать, и вульгаризировать - культурную инициативу, связанную с проработкой и перенесением в практическую плоскость этой ставшей такой насущной проблематики.
Остальным оказалось недосуг. Руководителям послеавгустовского режима — потому что их слишком поглощает сиюминутная суета выживания. Российским либералам - потому что они слишком увлечены критикой режима. Человеку, желающему понять, что вытекает из того, что он - русский, не у кого просить разъяснений, кроме как у оппозиции, которая ненавидит “гуманистический идеализм Запада” и считает, что “в Православии и общинных традициях русской культуры примату прав человека места нет”18…
“Леность мысли” и
соблазны власти
Итак, “непротиворечивая идеология Русского пути”19, о которой так хлопочут Кургинян и Лысенко, действительно нужна оппозиции, как воздух. Затем, чтобы продиктовать сомневающемуся большинству свой ответ на все тревожащие его древние вопросы. Затем, чтобы с завоеванных позиций стращать это большинство Западом, истинной целью которою в отношении России является, чтоб вы знали, “технологический геноцид со всеми атрибутами этого процесса-размещением радиоактивных захоронений, высокотоксичных и грязных производств,
41
широчайшей эксплуатацией людских и природных ресурсов”20. Но не в последнюю очередь единое знамя, единый символ веры, единая, если угодно, душа нужны оппозиции и просто для того, чтобы “красные” не перерезали на второй день после победы глотки “белым”, а “коричневые” - “перебежчикам”. Попросту говоря, без “идеологии Русского пути” оппозиция не сможет воспользоваться плодами своей победы, даже если победа эта ей суждена.
Однако и сегодня - как и год, и два, и три назад-этого знамени, этой единой души у нее нет. Конечно, идеология - не бутерброд от McDonald’s: требуются годы, чтобы она сложилась и созрела. Но какието эскизы, наброски — могли бы уже, казалось бы, появиться!
Попробуем поискать объяснения. Беспощадное соперничество лидеров, каждый из которых стремится подавить других именно экстремизмом своих лозунгов, отчаянное давление “патриотических” масс, требующих немедленных акций, а не отвлеченных рассуждений, соблазн власти, которая, как им часто кажется, валяется под ногами, азарт борьбы и необходимость отвечать ударом на удар - все это едва ли располагает к нормальной академической работе. Тем более, что оппозиционные политики, ежеминутно ожидающие подвоха со стороны нетерпеливых соперников, склонны романтизировать этот азарт сиюминутной “революционной” практики, с трудом скрывая свое презрение к медлительным степенным идеологам.