— Все пропало теперь, дочка, все пропало. Убьют его большевики. Не вернуться ему больше…
И тогда Сима бросилась догонять отца. Без пальто, простоволосая, она подскочила к озадаченному конвойному, схватила его за рукав шинели, закричала:
— Куда вы уводите моего отца? Не смейте его трогать. Что он вам сделал?
Чьи-то руки взяли ее за плечи, настойчиво отвели в сторону. Она с силой вырвалась, вновь побежала. Но отца уже вводили в какую-то дверь, возле которой стоял часовой. Он преградил ей путь, решительно сказав:
— Нельзя, барышня.
Остальное Сима плохо помнит: как побежала от тюрьмы в жилотдел, как на глазах у всех сорвала со стены портрет…
Нет, она хорошо помнит еще лица Павла Кузьмича и Натальи Федосеевны. Сима никогда не видела их такими. Обычно тихий и добрый, Пал Кузьмич, словно ударенный плетью, вскочил со стула, на который всегда клал несколько пухлых папок. Папки с грохотом полетели на пол, но он не стал их поднимать, а подбежал к ней. И вдруг начал заикаться. Пенсне его слетело и болталось на шнурке, глаза, ставшие неожиданно совсем маленькими и будто чуть косыми, смотрели с несвойственной им злостью.
— Сима, вы… Э… это форменное хулиганство и… и… Он судорожно ловил рукой, но никак не мог поймать пенсне и от этого еще больше заикался.
За Павлом Кузьмичом, потемневшая от гнева, стояла Наталья Федосеевна. Она слово в слово повторяла его слова и свирепо сверлила Симу взглядом…
Потом пришли двое в кожаных тужурках и увели ее.
Назавтра в Москву пошла телеграмма. Начальник участка милиции Усачев не был согласен с арестом Серафимы, но не смог убедить в этом других и решил обратиться к Ленину.
Через день, узнав о случившемся, телеграфировал в Москву красноармеец Минин.
Эта просьба тоже не осталась без ответа. В тот же день в Царицыне расшифровали ленту. Слово за словом ложились на бумагу:
За изуродование портрета карать нельзя. Освободите арестованную немедленно, а если она контрреволюционерка, то следите за ней.
Предсовнаркома Ленин.
А для секретаря (этот текст остался в Москве) ленинской рукой было написано:
«Напомните мне, когда придет ответ… (а материал весь потом отдать фельетонистам)».
Вечером, едва приободрившуюся после недавних вьюг и стыни оттепельную Москву окутало сумерками, Ленин выехал из Кремля на очередное выступление перед рабочими. Рядом с ним сидел в машине Дзержинский. Неосвещенные улицы были пустынны и угрюмы. Лишь кое-где эту угрюмость рассеивали редкие огни в окнах да такие же редкие прохожие. Только если попадался где строй идущих красноармейцев, все, казалось, на минуту оживало и становился слышим мерцающий пульс столичного города. Стихали шаги — снова воцарялась на улицах, во дворах, над домами — всюду зловещая напряженность военного времени. Кудлатились и расплывались, заволакивая небо, тучи. Они будто спешили заслонить собой и те небольшие прогалины, сквозь которые днем время от времени проглядывало солнце.
Ленин вдруг заговорил с Дзержинским о царицынских телеграммах. Закончив рассказывать, добавил:
— Нет, Феликс Эдмундович, когда речь идет о живом человеке, мы, большевики, обязаны считать это первостепенным делом. Да, обязаны. Не-пре-менно. И особенно, когда дело касается законности, соблюдения справедливости. Потому что революция, если хотите, является сама выражением самой высокой справедливости. Да, да. Именно так.
Автомобиль, пофыркивая, катил булыжниковой мостовой. Огни уже почти совсем не попадались — началась окраинная рабочая слобода.
…После выступления рабочие тесным кольцом обступили Ленина, десятки усталых, глубоко запавших, но повеселевших от этой встречи глаз устремлены на Ильича, влюбленно прикованы к его живому и пытливому лицу.
И, беседуя с ними, Ленин как бы продолжал разговор с Дзержинским:
— Мы делаем, товарищи, революцию для всех. А это значит — для каждого… Революция не только борьба за власть, это борьба за отдельного живого человека, привлечение его на свою сторону.
Живое, плотное кольцо, образовавшееся вокруг Ленина, медленно движется по заводскому двору — к темнеющему невдалеке автомобилю.
Кажется, люди, приподняв, несут Владимира Ильича. Или нет, это он — движущая сила. Это он как бы несет всю эту массу безраздельно верящих в пего людей.
Симу освободили в день получения из Москвы второй телеграммы. Сам председатель ЧК вызвал ее, усадил напротив себя за столом, с минуту разглядывал осунувшееся и потемневшее лицо девушки, потом сказал:
— По личному распоряжению товарища Ленина вы освобождаетесь из-под ареста. С этой минуты вы свободны. Вот пропуск.
Сима медленно подняла глаза, и было видно, что она или не все поняла, или не поверила в услышанное.
— По распоряжению Ленина? — тихо и удивленно переспросила она, вставая.
— Не верите? Вот прочтите. — Председатель протянул ой телеграмму.
— А откуда же он узнал? — Широко открытые глаза ее удивленно смотрели то на председателя, то на телеграмму.
— О вас ходатайствовали участковый милиционер Усачев и красноармеец Минин. Это — ответ на их телеграммы.
— Усачев? — не поверила Сима.
— Да. А что?
— Он же арестовал моего отца.
— Вот видите! Отца арестовал, а за дочь ходатайствует. Выходит, он поступает по совести.
Сима взяла протянутую ей бумажку, стала читать. Глаза ее раскрывались все шире, и председателю показалось, что зрачки у нее стали вдруг темнеть — в них будто уменьшалась и таяла какая-то мутноватая волна.
Сима несколько раз прочитала телеграмму, потом бережно положила ее на стол, взяла пропуск и медленно направилась к двери. Уже приоткрыв ее, нерешительно спросила:
— А можно узнать, за что арестовали моего отца?
— Можно, — ответил предчрезвычкома. — Он вышел из-за стола, приблизился к Симе, пытливо и мягко заглянул ей в глаза. — Ваш отец арестован за спекуляцию. Это очень большое зло. Вы должны понять. Подумайте только: разруха, голод, фронт без хлеба… Спекуляция сейчас страшнее шпионажа. Вы должны это понять, — повторил он и, подумав, вдруг предложил: — Пойдемте-ка со мной.
Они прошли длинным, давно не знавшим ремонта коридором, в конце которого была обитая войлоком дверь. Открыв ее, предчрезвычкома ввел Симу в большую комнату. Вдоль ее стен, на скамейках и прямо на полу сидели и лежали оборванные, исхудалые и грязные дети. Симу поразила стоявшая в комнате тишина. Дети молчали. И она вдруг поняла, почему они молчат: дети просто были обессилены голодом.
Председатель тем временем говорил, обращаясь к детям:
— Еще полчаса терпения, ребятки, и будет обед.
Симе он сказал, когда они вышли:
— Вот что делает голод. — Потом, помолчав: — Вы в госпитале не были?
— Нет.
— Съездите, посмотрите. Раненые от недоедания умирают.
На лестничной площадке, откуда Сима должна была спуститься к выходу, он протянул ей руку, еще раз посоветовал:
— Подумайте обо всем этом, Сима.
Она, потупившись, подавленно и виновато кивнула. На улице ее ждал Минин. Он побежал ей навстречу, взволнованно повторял:
— Ну наконец-то, наконец…
Буденовка еле держалась у него на макушке, из-под нависшего на самые брови чуба светились серые улыбающиеся глаза. Они, как показалось Симе, еще больше запали, и еще больше выступили под ними скулы, обтянутые загрубевшей от ветра кожей.
«Какой же он худой, — подумала Сима и вдруг вспомнила: «Разруха, голод, фронт без хлеба… Вы должны понять…»
Она виновато опустила глаза и, взяв Минина под руку, тихо прижалась к нему, спросила:
— Когда вы выступаете?
— Завтра в полдень.
«Значит, я еще успею», — прикинула она что-то в уме, но вслух не сказала.
Назавтра Сима сама пришла к председателю ЧК. Вошла, поздоровалась, сбивчиво заговорила:
— У меня… вы извините, пожалуйста… просьба к вам… Если можно… Переслать Ленину…