Я дочитал страничку, и тут Алексей, как-то вмиг потухнув, сказал, потянувшись за письмом:
— Дальше неинтересно.
Но листок был уже перевернут, и я прочитал: «Спасибо за письмо Лене. Она послушалась тебя — приехала. На следующий день после твоего отъезда я встречал ее. И только теперь понял, как незаменимо она нужна была мне в те по-дурацки горькие для меня дни. Ты понимал это, а я нет. Значит, был я и по отношению к ней неправ. Все выжидал, а чего — сам не знаю. Словом, мы расписались с ней, и вы с Ленькой можете нас поздравить».
Алексей рассеянно и невидяще смотрел за речку. И я не мог понять, что пытался он разглядеть там, в знойном и терпком воздухе. И что стояло в ту минуту перед его задумчивым взглядом.
Я протянул ему письмо, он взял его, стал медленно складывать. И будто очнулся. На лице снова появилась улыбка, в глазах таяла, уходя куда-то в глубину, невысказанная грусть.
Алексей быстро отвернулся от меня, торопливо встал и крупно зашагал к соседней роте…
Первопуток
Наш «Утеныш» — так прозвали мы с чьего-то легкого слова свой маленький и уже не новый пассажирский катерок — курсировал между Энском и большим, прямо на глазах поднявшимся в тридцати — сорока километрах от города рабочим поселком. Там же стояла и какая-то воинская часть.
«Утеныш» рано выходил в первый рейс, «в обгон солнышку спешил», как любил говорить мой совсем еще безусый, но охочий до слова помощник Виктор, стажер из речного техникума. Солнце еще только лизнет красным языком небо над лесом — лес же у нас по обе стороны реки, — а мы уже, глядишь, на полпути к поселку.
Вольготно бывает в такую рань на реке. Она как-то по-первозданному свежа и лучиста. На палубе, на скамейках, на спасательных кругах — всюду крупным потом — роса. И кажется, от нее зябко. Но это не от нее. Это от воды в порассветье тянет таким приятным охмеляющим холодком. И, как бы нежась в нем, кокетливо красуется перед глазами взбухшая в весеннем разливе речка. Легкий ветерок слегка рябит ее, будто причесывая, и, шевеля летучие гребешки, купается в них.
Это впереди катера. А позади него, за кормой, речка уже иная. Растревоженная, вспененная винтом вода сердито скручивается, выгибаясь тугими, разбегающимися к берегам валами.
Нет, что ни говорите, а нравится мне наша игривая Быстриха, особенно в такое вот, вешнее, время.
Но сейчас речь не о том. Сейчас я расскажу вам об одном… Как бы это лучше выразиться?.. Словом, об одном что ни на есть весеннем случае…
На «Утеныше» нашем с первого рейса — еще виднелись кое-где последние льдинки — стала появляться девчонка. Молоденькая, лет восемнадцати, не больше. Вся беленькая — и лицом, и бровями, и пышными волнистыми волосами, достигавшими узких и покатых плеч. А глаза у девушки… Ну будто взял искусный мастер родниковую воду и заключил ее в темно-синий хрусталь. Да еще оторочил эту прозрачную синь густыми темными пушинками.
Девушка была подвижна, говорлива, громко смеялась, щедро раздаривая всему окружающему улыбчивые взгляды. И в этих взглядах не было ничего, кроме озорной полудетской радости да еще, может, желания быть замеченной. Того невинного желания, которым грешны, видать, все молодые.
И ее замечали. Мне было видно из моей капитанской рубки, как светлели у пассажиров лица, едва раздавался где-то на трапе Любашин голос. Я уже не говорю о своем стажере, Викторе, который, завидев девушку, на полуслове умолкал, и штурвал ему с этой минуты доверять было, пожалуй, опасно.
Девушку наперебой приглашали на всех скамейках, ребята ей уступали место:
— Садись, Любаша.
— Любушка, к нам!
Она смеялась. Смеялась для всех. Щедро и душевно. Любаше словно не хотелось одному кому-либо отдавать весь струившийся из нее свет, и она, на ходу благодаря, улыбаясь, порхала между рядами. И все сияло в ней, плескалось, бродило…
Так было почти всякий раз. Каждый день, утром и вечером, слышался над Быстрихой Любашин смех.
Но как-то встал ей навстречу, уступая место на скамейке, солдат. Он тоже был нашим постоянным пассажиром, потому как — я это знал — возил из города в воинскую часть почту. На вид вроде не очень уж и приметный, в поношенной шинели, щупловатый в плечах, но как-то разом стихла и на секунду замерла перед ним раскрасневшаяся Любаша. В нежданном замешательстве широко раскрылись ее глаза, встретились с таким же ошеломленным взглядом солдата и отпрянули, метнулись вниз, потупились.
Он взял со скамейки свою ношу, закинул ее на плечо, а Любаша послушно опустилась на предложенное ей место. Солдат до самого поселка стоял рядом, переминаясь с ноги на ногу и время от времени поправляя на плече сумку с почтой.
Они сошли вместе (на трапе он пропустил ее впереди себя), но потом, видел я, разошлись. Солдат стал взбираться по скользкой тропке на кручу — это была ближайшая дорога к воинской части, а девушка пошла вправо, в поселок. Видать, она туда на работу ездила.
Солдат поднимался все выше, а Любаша неторопливо шла устланной досками тропкой. И вдруг — понять не могу, как это они так угадали, — оба разом обернулись и с добрую минуту недвижно стояли, молча глядя друг на друга.
Не знаю, что такого особенного было во всем этом, но Виктор, стажер мой, куда-то непрерывно смотревший из приоткрытой двери рубки, внезапно с силой захлопнул дверцу и, облокотись на штурвал, задумался. И стоял так, пока «Утенышу» не пришла пора вновь отчаливать.
А назавтра Любаша опять взбежала к нам по трапу. И опять посыпались ей навстречу приветствия, приглашения сесть.
Она по-прежнему улыбалась, отвечала с озорной игривостью и смехом, но глаза ее явно искали кого-то. Синий огонек под ресницами беспокойно метался.
Выглянуло солнце. Незаметно соскользнуло с берега на воду, вмиг золотисто окрасило ее, осыпало метущимися бликами. Каждый лучик высекал искорку, и через какое-то мгновение они мириадами плясали вокруг «Утеныша».
Мне показалось, что Любаша была чем-то сродни им, этим пляшущим искоркам.
Не знаю, что случилось минутой позже, только «Утеныш» мой внезапно задурил, пошел зигзагом, и я поспешил взять у Виктора штурвал. И в тот же миг увидел Любашу, а рядом с ней солдата. Они стояли у лееров, спиной к моей рубке, и мне были видны лишь две лежавшие рядом на леерах руки. Широкая — его и маленькая, с розовыми ноготками на тонких пальцах — ее.
Назавтра девушка и солдат опять оказались друг возле друга. И на следующий день. И позднее. И все в той же неподвижной позе. Посмотрю — две руки покорно лежат рядом. Только, как мне казалось, расстояние между ними с каждым днем уменьшалось.
Вот и опять я вижу их. Сегодня руки уже совсем близко одна от другой. Тонкие девичьи пальчики временами вздрагивают, крохотный мизинчик, словно ища чего-то рядом, отделяется от остальных, но тут же, метнувшись назад, замирает.
Мне кажется, что молодые люди молчат. Они неотрывно смотрят вдаль, навстречу им плывет облитая солнцем река. А я не могу оторваться от этих двух рук, от этого потерявшего покой Любашиного мизинчика. Вот он снова вздрогнул и, кажется, слегка коснулся второй руки. И та будто проснулась, от нее тоже отделился и робко пополз по лееру мизинец.
Мне почудилось, что была какая-то вспышка, с искрами и пламенем, когда они встретились. Пальцы вздрогнули, отпрянули друг от друга, на мгновение замерли. Но только на мгновение. Неведомая сила вновь двинула их в мятежный поиск. Когда они опять встретились, его палец остановился и застыл. А розовый ноготок снова затрепетал. Нет, он уже не отпрянул назад, он только порывисто вздрагивал. Незнакомая близость пугала его. Тогда тот, второй, поднялся и ласково, но властно лег на дрожащий мизинчик.
А через минуту вся маленькая девичья рука вдруг пропала под широкой ладонью.
Опрокинутые купались в реке берега, утреннее небо… Все было опрокинуто, и все оставалось на месте.
И до конца рейса руки уже не разлучались.