Некоторые идеологические дискуссии, связанные с нынешним американским кризисом, нам порой трудно понять — например, широкие споры по вопросу о цвете кожи. Эта американская идиосинкразия не больше и не меньше непонятна для француза, чем столь характерные для исламских революций истерические дебаты о статусе женщины.
Крушение коммунизма и распад Югославии, хотя и не вышли за рамки общего закона взаимозависимости прогресса и ментальной дезориентации, имеют некоторые особенности, связанные с разными уровнями демографического или образовательного развития различных народов, которые вместе составляли бывшую федерацию (Об эволюции рождаемости в этом регионе см.: Sardon J-P. Transition et fecondite dans les Balkans socialistes; Kotzmanis B., Parant A. L’Europe des Balkans, differente et diverse? // Colloque de Bari. — 2001. — Juin).
Демографический переход у сербов, хорватов и словенцев не был столь ранним, как в Западной Европе, но он в основном был завершен уже в 1955 году. Индекс фертильности составлял в это время в Хорватии 2,5, в Словении — 2,8, в целом в Сербии — 2,8. В случае с этими республиками процесс ликвидации неграмотности начался параллельно с падением индекса фертильности и подъемом коммунистической идеологии. Южнее, в Боснии, Косово, Македонии, Албании, коммунизм наложился на общества, которые еще не достигли этапа образовательной и ментальной модернизации. В 1955 году индекс фертильности в Боснии составлял 4,3, в Македонии — 4,7, в Албании и Косово — 6,7. Промежуточность показателей в Боснии и Македонии отражает религиозную неоднородность населения: в Боснии — это католики, православные, мусульмане, в Косово и Македонии — православные и мусульмане. Не рассматривая здесь религиозную классификацию иначе, чем набор этикеток, позволяющих обозначить различные культурологические системы, мы должны констатировать, что в этом регионе мусульманское население явно отставало от христианских народов в движении к модернизации. Тем не менее оно подпадает под действие общих закономерностей переходного периода. Индекс фертильности снижается до 2,3 в Боснии к 1975 году, в Македонии — к 1984 году, в Косово — к 1998 году. Албания следует сразу за ними, так как к 1998 году индекс фертильности здесь снижается до 2,5 детей на одну женщину.
Опираясь на демографический анализ, мы можем выделить на территории бывшей Югославии два отстоящих друг от друга переходных кризиса. Первый длился с 1930 по 1955 год и через коммунистический кризис привел христианские народы, главным образом хорватов и сербов, к демографической и ментальной модернизации. Второй, продолжавшийся с 1965 по 2000 год, привел к той же модернизации народы, обращенные в исламскую веру. Но следует считать исторической случайностью то, что запоздалая ментальная революция среди мусульман совпала с крушением коммунизма, которое для сербов и хорватов явилось своего рода второй фазой, фазой их выхода из кризиса модернизации. Все эти народы перемешаны между собой, и можно согласиться, что разрыв с коммунизмом, даже технически непростой, превратился в результате переходного кризиса мусульманских народов в кровавый кошмар.
Тот факт, что первые столкновения возникли между сербами и хорватами, не означает, что «мусульманский» фактор не существовал на первых же стадиях кризиса. Мы должны сознавать, что временной разрыв в демографических переходах порождал на территории всей федерации постоянные изменения в удельном весе различных национальностей, что в результате вызывало повсеместное беспокойство в отношении территориального контроля. Взяв раньше под контроль рождаемость, сербы и хорваты констатировали замедление роста своей численности и в этот момент оказались в конфликте с мусульманскими народами, быстрый численный рост которых напоминал демографическое нашествие или демографическое наводнение. Этническое наваждение посткоммунистического этапа было усугублено этими различиями демографической динамики. Оно сыграло свою роль и в процессе отделения хорватов от сербов.
В данном случае речь идет об идеологической, ментальной области, что, в сущности говоря, не позволяет осуществить проверку в научном смысле. Однако этнические чистки сербов и хорватов не приняли бы, пожалуй, известного нам размаха, если бы не было мусульманского катализатора, то есть присутствия численно быстро растущих подгрупп населения, вовлеченных, в свою очередь, в кризис модернизации. Обретение независимости словенцами, проживающими на севере, вдали от мусульман, вызвало едва ли больше реакции, чем разделение Чехословакии на составляющие части — чешскую и словацкую.
В мои намерения не входит на основе этого анализа пытаться доказать бесполезность любого гуманитарного вмешательства. Когда речь идет о небольших странах, можно рассчитывать, что действия извне могут привести к снижению напряженности. Тем не менее стремление к историческому и социологическому пониманию должно сопровождать вмешательство военных держав, которые уже давно пережили муки модернизации. Югославский кризис породил много моральных рассуждений, но мало аналитической работы, это тем более досадно, что простой взгляд на карту мира позволяет выявить обширную, простирающуюся от Югославии до Центральной Азии, зону взаимовлияния — не между христианами и исламом, как полагает Хантингтон, а между коммунизмом и исламом. Случайное совпадение крушения коммунизма и исламского переходного периода, завершения и начала ментальной модернизации в 90-х годах было распространенным явлением и заслуживало бы общего социологического анализа. В конфликтах на Кавказе и более коротких столкновениях в Центральной Азии очень много схожего с югославскими событиями. Ясно, что наложение двух переходных кризисов одного на другой может привести лишь к усугублению ситуации, но ни в коем случае не может обусловить структурное конфликтное состояние между народами.
Модель, объединяющая ментальную модернизацию и ее две составляющие: ликвидацию неграмотности и снижение фертильности — с идеологическими и политическими конфликтами между классами, религиями и народами, носит очень общий характер. Не минуя полностью муки перехода, некоторые страны никогда не погружались в состояние массового насилия. Но я испытываю определенные трудности, пытаясь назвать столь благоразумную страну, из страха забыть тот или иной пережитый ею кризис. Скандинавские страны избежали самого худшего, если говорить о Дании, Швеции и Норвегии. Финляндия, относящаяся к странам финно-угорской языковой группы, позволила себе вполне пристойную гражданскую войну между «красными» и «белыми» после окончания Первой мировой войны и вслед за бурями русской революции.
Если припомнить времена протестантской Реформации, ставшей отправной точкой движения к грамотности, то мы обнаружим возбужденных религиозными страстями швейцарцев, готовых во имя великих принципов к сжиганию еретиков и колдунов, но уже находящихся на пороге обретения в итоге этого раннего кризиса своей легендарной чистоплотности и пунктуальности. Затем они создадут Красный Крест и преподнесут миру уроки национального согласия. Потому воздержимся, просто из приличия, считать ислам иным по своей природе и судить о его «сущности».
К сожалению, события 11 сентября 2001 года привели, помимо прочего, к распространению концепции о «конфликте цивилизаций». И происходит это в нашем столь «толерантном» мире чаще всего в форме отрицания: невероятное число интеллектуалов, политических деятелей, твердивших целыми днями, неделями, месяцами после этого преступления, что не может быть и речи о «цивилизационном конфликте» между исламом и христианством, служит достаточным доказательством того, что это примитивное понятие сидит у всех в головах. Добрые чувства, которые отныне составляют часть нашей высшей вульгаты, запретили прямое осуждение ислама. И исламский интегризм был закодирован в обычной разговорной речи под понятием терроризма, который многие стремятся считать всемирным по масштабу.