В некоторых мусульманских странах контроль над рождаемостью делает лишь первые шаги. И индексы фертильности остаются здесь высокими: 5-5,3 — в Ираке, 5,6 — в Пакистане, 5,7 — в Саудовской Аравии, 5,8 — в Нигерии (В Нигерии проживает большое число христиан). Высокий индекс в Палестине является социологической и исторической аномалией, что связано с войной, с оккупацией. На другой стороне — среди израильских евреев — также наблюдается высокая рождаемость, что является отклонением от ситуации среди западного населения с высоким уровнем образованности. Детальные данные выявляют подлинный культурный раскол среди еврейского населения. У его «светской» части и у «умеренно религиозных» средний индекс достигает 2,4, тогда как среди «религиозных ортодоксов» и «ультраортодоксов» — 5, что является результатом роста рождаемости в этой группе (у собственно ультраортодоксов — 7) [Courbage Y. Israel et Palestine: combine d’hommes demain? // Population et societes. — No 362. — 2000. — Nov].
Остается группа мусульманских стран, где демографический переход еще по-настоящему не начинался и где индекс фертильности равен или превышает 6 детей на одну женщину: 6 — в Афганистане и Мавритании, 7 — в Мали, 7,3 — в Сомали, 7,5 — в Нигере. Однако рост грамотности в этих странах гарантирует, что и им не удастся избежать общей судьбы человечества: контроля за рождаемостью.
Взятые вместе, массовая ликвидация неграмотности и контроль за рождаемостью дают нам картину истории мира, намного более вдохновляющую, чем та, которая нам преподносится с экранов телевидения. Эти параметры показывают нам человечество, преодолевающее слаборазвитость. Если бы мы последовательнее считались с ролью этих параметров, мы бы были не только оптимистами. Мы бы уже праздновали вступление человека в решающую стадию своего развития.
Средства массовой информации, тем не менее, не несут ответственности за наше искаженное видение истории. Прогресс, как и предполагали философы Просвещения, не может быть прямолинейным, легким, беспрепятственным восхождением во всех областях. Разрыв с традиционной жизнью, с ее однообразной рутиной, невежественностью, высокой рождаемостью и высокой смертностью, порождает в первый момент, как это ни парадоксально, столько же замешательства, страданий, сколько надежд и обретений. Очень часто, а возможно даже и в большинстве случаев, подъем культурного и умственного уровня сопровождается кризисом переходного периода. Дестабилизированное население становится склонным к чрезмерно насильственным формам социального и политического поведения. Достижение современного ментального уровня зачастую сопровождается взрывом идеологического насилия.
Впервые этот феномен проявил себя не в «третьем мире», а в Европе. Большинство составляющих ее сегодня столь мирных наций пережили яростную, кровавую идеологическую и политическую фазу развития. Выявившиеся ценности были различными: либеральными и эгалитарными во время Французской революции, эгалитарными и авторитарными — в ходе русской революции, авторитарными и антиэгалитарными — при нацизме. Не забудем и столь благоразумную Англию, которая, однако, была страной первой революции на континенте, положившей начало его современной истории обезглавливанием короля в 1649 году. Английская революция хорошо иллюстрирует парадокс модернизации. Никто не отрицает ключевой роли Англии в политическом и экономическом взлете Европы. Она была страной, где рано покончили с неграмотностью. Но одним из первых видимых последствий начала современного этапа развития в Англии был как раз получивший идеологическое, политическое и религиозное выражение кризис, ввергнувший страну в гражданскую войну, которую европейцам сегодня трудно понять.
Хотя мы и осуждаем насилие, думается, что мы поняли общий смысл яростных столкновений, связанных с Французской революцией, русским коммунизмом, германским нацизмом. Ценности, нашедшие выражение в ходе этих позитивных или негативных событий, представляются по-прежнему современными, поскольку они выражены на светском языке. Но сколько европейцев смогут сегодня занять чью-либо сторону в метафизическом конфликте между протестантами-пуританами Кромвеля и криптокатолическими сторонниками королей Стюартов? Именно во имя Бога убивали друг друга (хотя и в умеренных масштабах) в Англии XVII века. Я сомневаюсь, что сами англичане считают сегодня военную диктатуру Кромвеля необходимым этапом на пути к либеральной Славной революции 1688 года. Пьер Манан был прав, поместив в начало своей антологии либерализма памфлет поэта и революционера Мильтона «О свободе печатать без разрешения и цензуры», изданный в 1644 году. (В русском переводе — «Ареопагитика», или «О свободе печати». — Прим. ред.) [Manent P. Les liberaux. — P.: Gallimard, 2001] Однако в этом произведении обнаруживается столь же неистовства в защиту религии, сколь и в защиту свободы. В другом памфлете тот же автор и деятель пять лет спустя оправдывает казнь Карла I.
Джихад во имя Аллаха последних лет не во всех своих измерениях — явление иной природы. Если он далеко не всегда является либеральным, в основе своей он представляет собой не регресс, а переходный кризис. Насильственность и религиозное неистовство носят временный характер.
Показательным с этой точки зрения является пример Ирана. В 1979 году религиозная революция свергает шаха. Затем следуют два десятилетия идеологических крайностей и кровавых схваток. Но именно потому, что уровень грамотности уже высок, массы на первом этапе приходят в движение, а на втором — страна в целом втягивается в этап всеобщей ментальной модернизации. Едва ли не сразу же после взятия власти аятоллой Хомейни началось снижение рождаемости. Идеологические расхождения, выраженные на языке шиитского ислама, недоступны для понимания европейцев-христиан. Но они имеют не больше «смысла», чем войны между протестантскими сектами в эпоху Кромвеля. Осуждение несправедливостей мира шиитской теологией заключает в себе революционный потенциал точно так же, как изначальная протестантская метафизика, обвинявшая человека и общество в разврате. Лютер и еще больше Кальвин — эти аятоллы XVI века — способствовали появлению возрожденного и очищенного общества Америки, явившейся таким же порождением религиозной экзальтации, как и Иран.
Иранская революция вступает сегодня, к общему удивлению и вопреки нежеланию американского правительства признать очевидность, в этап демократической стабилизации с практикой выборов, которые, не будучи свободными, являются, тем не менее, в основе своей плюралистскими и в которых участвуют свои реформаторы и консерваторы, свои левые и правые.
Последовательный ряд: ликвидация неграмотности — революция — снижение фертильности, — хотя он и не универсален, является достаточно классическим. Грамотность среди мужчин повсюду, за исключением Антильских островов, растет быстрее, чем среди женщин. И политическая дестабилизация — результат деятельности мужчин — предшествует, как правило, распространению контроля за рождаемостью, что зависит, главным образом, от женщин.
Во Франции контроль за рождаемостью стал распространяться после революции 1789 года. В России массовое снижение рождаемости последовало за приходом к власти большевиков и продолжалось на протяжении всего сталинского периода (Общий анализ этих взаимосвязей, см.: Todd E. L’enfance du monde. Setructures familiales et developpement. — P.: Le Seuil, 1984; L’invention de l’Europe. — P.: Seuil, 1990).
Ликвидация неграмотности и снижение рождаемости — это те два всемирных феномена, которые сделали возможным повсеместное распространение демократии. И это явление было отмечено Фукуямой на основании скорее интуиции, чем логических рассуждений, хотя он так и не сумел в своем исследовании постичь, что трансформации в умах служат основой движения политической истории. Я по опыту знаю, что гипотеза о корреляции между падением рождаемости и политической модернизацией может вызвать у политологов-недемографов, как и у демографов-неполитологов, определенное недоверие. Ведь так легко отделить различные аспекты человеческой истории один от другого, считая, что жизнь политическая и жизнь семейная — это независимые друг от друга вещи, будто мужчины и женщины разрезаны на половинки, живущие раздельно: одни половинки — в политике, вторые — в сфере воспроизводства.