— Эльза, Эльза! — кричала Пуфмуттер, бегая между своими подчиненными. — Деточка, пойди-ка с шарфюрером, ему нужно пришить пуговицу. Ты сделаешь это лучше других…
Раскрасневшаяся синеглазая блондинка, маленькая, кругленькая, на вид еще совсем подросток, выскочила из группы проституток и подбежала к старой ведьме.
— Я, матушка, сделаю все как следует, — сказала Эльза и поспешила за здоровилой эсэсовцем в стоявший неподалеку барак.
Подали эшелон. Пуфмуттер со своими «ангелочками» заняли три пассажирских вагона. Кроме разнообразных продуктов, им выдали еще и пятидесятилитровые термосы с горячей пищей. Нас утрамбовывали в каждый «телятник» по сто человек. Эсэсовцы не дали нам на дорогу ни грамма продуктов, ни глотка воды. Позабивали двери, и поезд тронулся. Когда несколько суток спустя эшелон прибыл в Маутхаузен, в живых осталось меньше половины узников… Но я забежал далеко вперед. Вернемся в Освенцим 1943 года.
Через полгода после открытия публичный дом расширили, сделав добавочное отделение на сорок комнат для обслуживания «передовиков» из числа неарийцев. На работу взяли молоденьких еврейских девушек. Перед несчастными оказывался выбор: крематорий или добровольная проституция.
Мне пришлось видеть, как одна из женщин, которых гнали в газовую камеру, умоляла эсэсовца взять ее шестнадцатилетнюю дочь в публичный дом.
Глава 6
После Ауфмайера и Пауля блокшрайбер Вацек Плюгавый был третьим властелином в блоке. Сам из польских фольксдойче, Вацек одинаково хорошо владел немецким и польским языками. Это был закоренелый уголовный преступник. Прозвище Плюгавый как нельзя более соответствовало его облику. Плешивый, худосочный и суматошный, он был непревзойденным холуем и льстецом. Своими мутными преданно-собачьими глазами Вацек следил за каждым движением Ауфмайера и блокового Пауля, заранее предугадывая их желания. Попав в лагерь, он быстро сориентировался и вскоре стал старшим писарем блока — возглавив блоковую канцелярию, вел бухгалтерский учет живых и мертвых. Он люто ненавидел политических узников, жестоко измывался над ними.
Остальные лагерные придурки — а их в блоке насчитывалось не менее пятидесяти человек — все до единого были уголовники. В эту братию входили штубовые, помощники штубовых, штубовые писари, младшие штубовые писари, капо, унтеркапо, форарбайтеры, штубендинсты, дежурные, лойферы и просто «организаторы», раздатчики пищи, пипли и всякие прочие холуи. Все они немало попили нашей кровушки, однако по сравнению с тремя главными китами это была мелочь.
Были в Освенциме и политические узники из немцев — коммунисты, социал-демократы. Они не пользовались никакими льготами. Жили в лагере на тех же правах, что и все заключенные, — голодали, терпели побои, глумление и издевательства. Немецким политическим заключенным разрешалось раз в месяц посылать родным открытку следующего содержания: «Жив, здоров, чувствую себя хорошо, ни в чем не нуждаюсь». Тех, кто пытался писать иначе, сурово карали. Если политический узник умирал или его уничтожали, администрация лагеря извещала родных: «Умер от тяжелой продолжительной болезни — рака, и медицина, к сожалению, оказалась бессильной». Затем следовали сочувственные слова семье и сообщалось, что родные могут получить урну с прахом покойного, если внесут в банк десять марок — плату за урну, кремацию и доставку праха. В урну насыпали пепел из общей кучи.
В то же время уголовники всех мастей питались с эсэсовской кухни, получали из дома посылки. Даже в блоке они устраивались лучше других. Блок делился на две штубы (отделения), в каждой по тысяче человек. Штуба представляла собой зал-спальню и несколько комнатенок, в которых жили привилегированные узники — капо, штубовые, писари. А блоковый староста располагал отдельной, обставленной всем необходимым комнатой.
Нетрудно представить, как тесно было в блоках.
Испарения немытых тел и гноящихся ран делали воздух тошнотворно-смрадным. Никто не придерживался правил элементарной гигиены, да их и невозможно было придерживаться, если б и хотели. Тем не менее на стенах среди прочих лозунгов масляными красками было выведено: «Чистота — залог здоровья».