— Возьми этот кессель, — сказал Вацек. — Помоешь. Да прендко, холера ясна!
Я заглянул в кессель и обомлел: на дне было добрых два литра густой баланды. С чувством неимоверной радости и страха хватаю кессель и бегу с ним в туалетную. Меня провожают завистливые взгляды сотен голодных узников.
В туалетной в это время шел дележ между мелкими холуями. Они делили свою добычу — полкесселя баланды — и тут же возле трупов пожирали ее, С независимым видом я прошел мимо них к окну, вылил баланду в пустую миску. Целых два литра! Для меня это неслыханное богатство, несоизмеримо более ценное, чем то, которое я сегодня держал в руках.
Невероятным усилием воли сдерживаю себя, не набрасываюсь сразу на еду, как обычно делают все доходяги, а ставлю миску с баландой на окно и принимаюсь мыть кессель, пока в кране есть вода.
Холуи ушли. Я остался один. Мою свой кессель и то и дело посматриваю на миску с баландой. Неожиданно почувствовал, что за мной кто-то наблюдает. Поворачиваю голову и вижу старого бородатого еврея, который сидит на унитазе и корчится от боли. Видно, бедняга страдал дизентерией и к тому же вынужден был скрывать свою болезнь. Заболеть чем-либо подобным было равносильно смерти. Больных убивали либо живьем отправляли в крематорий, считая такой способ борьбы с заразой самым эффективным.
Взгляд старика был прикован к моей миске; большие темные глаза заволокло такой печалью, такой тоской, что мне стало не по себе. Он что-то бормотал про себя, время от времени произнося вслух отрывочные фразы на родном языке. Я был молод и мог на что-то надеяться… А на что мог надеяться этот старый, несчастный, больной еврей? Часто бывало так: когда мне казалось, что я совсем огрубел и очерствел, привык к своим и к чужим страданиям, что мне на всех наплевать, лишь бы выжить самому, я начинал люто ненавидеть себя. «Шкура, жалкий подонок!» — твердил я сам себе… И теперь перед этим больным стариком я чувствовал угрызения совести.
Он весь дрожал, почерневшие губы беззвучно шевелились. Глаза смотрели на меня с такой мольбой, что решение созрело молниеносно. Беру миску и протягиваю старику. Из его глаз выкатываются две маленьких слезинки, он ловит мои руки, пытаясь их поцеловать.
Я вырываюсь от него, поворачиваюсь лицом к окну и молча глотаю слезы. Слышу, как старик жадно хлебает мою баланду. Не прошло и минуты, как он все съел и поставил на окно пустую миску, потом охнул и схватился руками за живот….
Тем временем в туалетную в одних трусах вошел блоковый староста Пауль в сопровождении Янкельшмока.
Вид Пауля внушал ужас.
Он удивленно уставился на старика, корчившегося на унитазе.
— Что ты здесь делаешь, паскуда? — прохрипел Пауль.
Старик задрожал так, что было слышно, как стучат зубы.
— …Я… простите… я… ничего, пан начальник, я… — пролепетал старик в страхе. — Чуть прихворнул…
— А ты что, порядка не знаешь? Почему не обратился в ревир?[46]
Пауль прекрасно знал, что обратиться в ревир означало самому себе подписать смертный приговор.
Старик так растерялся, что даже забыл подняться и подтянуть штаны. Его мертвенно бледное лицо покрылось капельками пота. Губы дрожали, а он еще пытался изобразить на своем лице подобие улыбки.
— Простите, герр блокельтестер… я сейчас исчезну. Я ж ничего, я не знал… Я здоров, это только так…
Янкель, презрительно искривив свои толстые губы, смотрел на старика, как на вредное насекомое, которое немедленно нужно раздавить.
Не говоря ни слова, Янкель схватил беднягу за шиворот и потащил к ящику с хлоркой. Старик что-то лепетал, пытаясь поцеловать руку Янкелю.
— Глотай, падло! — И показал на хлорную известь.
Еврей послушно набрал полный рот хлорки и стал ее жевать.
— А теперь пошли, прополощешь рот, — сказал Янкельшмок и погрузил голову старика в бочку с водой. Тот, видимо, сразу же захлебнулся и начал пускать пузыри. Янкель на мгновение вытащил свою жертву и закричал:
— Пауль! Да у него золотые зубы. А ну, падло, открой свою плевательницу пошире, пускай пан староста увидит, — деловито произнес холуй. — Да там и пломбы. Э нет, так не пойдет. Это надо проверить.
— Принеси щипцы! — велел Пауль. Еврей упал на колени и начал умолять старосту сжалиться над ним.
— Ну зачем тебе зубы, дурень? — утешал его Янкель. — Все равно есть нечего.
Горемычный, чувствуя приближение смертного часа, поднял отчаянный крик. Янкель схватил его за ноги ниже колен, поднял и опустил головой в бочку. Некоторое время слышалось бульканье, затем и оно прекратилось.