Толпы соединились на перекрестках и ломились в нижние этаже, где ремесленные мастерские уже закрылись и оборонялись пирамидальной стражей и нижними чинами белых магов. Лучи света вырывались из проломленных бушующей толпой дверей, сжигали заживо нищебродов, оставляя лишь пепел, одна душа которого могла рассчитывать на покой в тонких мирах.
Тогда в страхе люди бросились прочь. И близ зиккуратов опустели нижние улицы, а белые маги вышли, чтобы лучами истреблять всех, кто там был. Но из-за углов и люков, ведущих в катакомбы в них полетели стрелы, неизвестные стреляли из арбалетов, и маги ретировались в зиккураты.
Тем временем стаи самых разъяренных людей ломанулись в жилые кварталы, окружающие пирамидальный центр города.
Изящные дома-башни и каменные дворы с уютными садами, к которым вели узкие лестницы. Башни были украшены множество карнизов, полуколоннами, окна же их были арочными, закрытыми ажурными железными решётками, а по стенам же садов спускался зелёный плющ. Внутри на ровно остриженных лужайках благоухали цветы, заботливо выращенные садовниками. На маленьких столиках стояли чашечки с чаем, привезенным с чайных плантаций в укрепленных предместьях Золотого храма, пар поднимался от них, манящий запах нарезанных фруктов, по которым стекал сладкий сок, всем этим в седьмой день недели наслаждались купцы и их семьи. Такой дворик для отдыха был у каждой башни и кварталы состояли из них, подле башен были небольшие пристройки для слуг и домашней птицы. Все это хозяйство, лелеянное торговыми людьми, процветало более полутора десятилетий.
Но простые люди, конечно, плевать хотели на всю эту уединённость, и харкнув на каменную плитку, они размашистым шагом двинулись на эти кварталы, в богатстве которых воплотились все их страдания в мастерских и мануфактурах, на полях и на торговых путях между убежищами.
И люди эти с третьего удара ноги выламывали деревянные двери или разрубали их кем-то раздобытыми топорами и наконец врывались внутрь. А внутри покой и уют...
Ненависть…
Ненависть, ненависть, ненависть.
Нищеброды ненавидели в эти моменты всё. Ненавидели купцов, ненавидели себя, ненавидели всех, кто жил без их собственных страданий и лишений.
И кинулись, словно с цепи сорвались, к купцам и их прислуге. Хватали их, били, валили на землю и запинывали, а потом выдавливали глаза, били кулаками по голове, пока те не умирали, ломали им челюсть, отгрызали уши, брали за ноги вдвоем, втроем, вчетвером, выворачивали их, рвали суставы, ломали, пытались разорвать на части, хватались за садовые принадлежности, дробили кости и били по пальцам тем, кто ещё был жив, чтобы выпустить из них как можно больше криков и воплей непереносимой боли, а позже топорами отрубали головы и насаживали на грабли и косы, которые обламывали, чтобы заострить конец. Женщины же и дети прятались в башнях, запирали двери и поднимались вверх по лестницам, но нищеброды вламывались и туда. И с семьями купцов учиняли то же, что и с самими торгашами и прислугой их.
И с детьми купеческими расправлялись так же, как и со взрослыми. Одного новорожденного выкинули из окна, отняв у истошно кричащей матери. Другого младенца прикололи кинжалом к столу, рядом с овощами, которые кто-то не дорезал, не успел бросить в котел, где варился вкуснейший суп. Голову того младенца потом отрубили и бросили в котел. Кто-то из разъяренных горожан даже успел съесть пару ложек, отметив при том, что соли маловато.
В ходе этих избиений и убийств, были обнаружены погреба с винами и мёдом, люди стали на месте распивать их, выкатывать бочки во дворцы и там же откупоривать и пробовать на вкус все, что только удавалось достать.
После всего этого, нищеброды из катакомб взяли колья с отрубленными головами купцов и вышли на улицу, чтобы гулять, петь песни и отплясывать, так счастливы они были.
Кто-то поджег дома. Тогда начались пожары по всем кварталам. И толпы гуляли, но фоне горящих домов. Башни обваливались, рушились, падая на улицы и перегораживая улицы грудами битого кирпича, кругом был мусор, трупы и пьяные разъяренные нищеброды, которые впервые за многие годы видел так много солнца, пьянящего их не меньше, чем пиво и завозные вина.
А среди этого всеобщего веселья дисциплинированные и спаянные команды воров и мародёров уже под чистую обносили те башни, до которых ещё не добралась толпа, но которые уже в страхе покидали семьи. Они выносили все драгоценности и монеты, чтобы затем скрыться с этим в катакомбах.
Самым ужасным в бунте столицы мира было то, что из него невозможно было выйти, в нем невозможно было не участвовать, город нельзя было покинуть, ни тем, кто бунтовал, ни тем, против кого бунтовали. Ибо вне города не было ничего. Был только город. И все знали это, а потому нищеброды из катакомб и труженики из мануфактур рвали и метали, пытались уничтожить все, до чего могли дотянуться их руки, их в любом случае не ждало ничего хорошего. Они чувствовали, как свет солнца насмехается над ними, это тепло грело поля, еду с которых у них отнимут, этим теплом наслаждались деревья, птицы и жители верхних улиц, для них это была радость каждого дня, а для остальных, для тех, кто жил внизу, это было чем-то недосягаемым, и хотя они видели солнце в этот день, и могли выйти также, пытаясь разглядеть его из-под виадука, соединяющего зиккураты или жилые кварталы.