Две эластичные закамуфлированные фигуры перемалывали руины безжалостной истории, вкладывая в нее личное, взятое за основу детство. Оно, вело в ребячество схороненных купален, в могущество парадных площадей и празднество говоривших обелисков, в звенящую пустоту разрушенных имен и умов. Золотой, очищенный сплав солнца был закреплен на точке детства, позволяя любоваться собой через куски битой посуды. Платон и Фрося пеленговали любую напрашившуюся извне мысль, любую индивидуальность, раздувавшуюся до величия ранга или касты. Влюбленные заключали её в радужный тор, тянули к ней золотые духовные нити. Крылатый, святящийся шар напоминал белого голубя, парящего над своей страной.
Корнибэль
Не разношенное, непривыкшее тело Корнея было сбито с толку стереометрией заселенного людьми города. Местные жители звались на местном сленге «native citizens», что означало «вши». Голенастые, плечистые, где-то задумчивые женщины пропитывали духами застывшие виды с открыток. Красота была подобием вкусной пищи в разоренном пристанище землян. Визуально усложненные тетраэдры соборов, ломаные формы пантеонов, как и их предшественники пирамиды, заряжали внутреннее небо. Корней открыл охоту на розоватое облако, афишировавшее свою улыбку на всех двенадцати лучах уличных проспектов. По-матерински красивое тело Белы не стремилось вытянуться, выпятить свои формы. Разменяв свой опыт на вокзал судеб, он поспешил за девушкой.
Они испытали теплое безмыслие перед искусством оккультизма, говоря сквозь мозаику драконьих глаз с идолами отжившей материи. Отдалившееся от жизни повторялось узнаваемым почерком узоров, точками над «и», готовностью пачкать черновики ради нового опыта. Тот, кто принес сюда технологии, затмевал людей. Огненно — синяя голова Брундуляка охраняла тридевятые царства за небесным разломом.
На золотом крыльце сидели доживший до седин царь, приютивший его король и надменный королевич. Чтившая старый миропорядок старушка согревала пледом ноги живехонького заступника. Корней на минуту забыл, кто он был таков. Он обнял Бэллу со спины, не нарушая течение своей поточной машины. Клочок хлипкой, кисельно — розовой ткани прошил аппаратную его сердца. В подошве слоистого калача затерялись неразлагаемые боты — истинные строители города.
Непостоянство Бэлы лежало на её поверхностности: растревоженными утрами она забывала про своих мужей, дыша их общими снами. И все же юноша поселил её в комнату с окнами на обычную жизнь. Молодые стали посещать сессии речевого комитета. Она вынимала ядра говорящих за себя слов, наделяя числовые ряды безызвестной кармической силою. Он подчищал обращенный к сознанию второй смысловой ряд, так Луна стала Селеной, а заявившиеся в город переселенцами.
Вечерами Бэла писала памятные открытки в прежние жизни Корнея, прокачивая занятые им тела до бесконечной восьмерки. Флегмой передержанного, почерневшего счастья она устроила под кожу лунного ангела, влюбленный мог не спать ночами, вспоминая её. И когда он лежал в посмертном жилище, считая одолженное, он вспоминал её. И когда его тело переставало перенимать сочившуюся истину, он вспоминал её. Он двигался в себя, пока не приучился видеть одноногий вихрь, вытаскивать из зеленой мути прорези управлявшего им взгляда.
Биоробот был человеком в миг осознания контроля. Человек был биороботом в момент контроля над своим сознанием, в минуты борьбы со своей темнотой, вышедшей из бесполого ребра Адама. Удерживаемый гравитацией свет покинул зрительную систему человека, отыграв черты космоса. Разрушаемые Корнеем вихри не несли вечному ребенку из рода людей ничего нового, они препятствовали его слиянию с родной средой, его вхождению в любовь, где бы он оставлял скафандр и слезой утолял шершавую землю.
Корней стоял над кругом, в котором была завязана Бэла. Он врывался в дома терпимости, смывал с любимой разыгравшиеся краски войны, грузил в эшелоны, подкрученные кверху хмельные усы. Волею павших в бою Белла перерождалась в многодетную мать, готовую согревать маленьких солдатиков все последующие жизни. Грибница тянула свою нить, связывая еще не родившиеся пары органичной любовью. Каждое мгновение Белла получала знаки симпатий. Мысли не проникали в нее, мир раскрывался образами. Огонь Брундуляка шатром — шапито раскинулся на городской площади. Зрители жили закулисной жизнью королевских отпрысков, не замечая у входа просивших четвероногих бродяг, продолжая быть чужаками в присвоенном ими городе.