— Па, ты видел, листья распустились? — сказала она мимоходом.
— Пора, — ответил Степан. — Там, на комоде, посмотри, телеграмма пришла.
— От кого? — быстро спросила Наташа.
— Мать приезжает. Сегодня надо встречать.
Наташа на минуту задумалась, нахмурила брови и так стояла у стола, узкоплечая, невысокая и почему-то жалкая.
— Как ты думаешь, — тихо сказала она, — за мной?
— А то, — буркнул Степан и отвлекся к газете.
— И чего вам вместе не жилось? — неожиданно грустно спросила она. Спросила, не требуя ответа, словно понимая, что так просто на это не ответить.
... Степан и Наташа одиноко стояли на перроне маленькой железнодорожной станции, потонувшей в зарослях ракит, которые в изобилии росли по берегам многочисленных проток. Перрон был деревянный, высокий, а домик вокзала ютился внизу, у одной из проток, и там стояла их лодка с остывающим в прохладе ночного воздуха мотором. Степан давно не видел Наташину мать и заметно волновался, но тщательно скрывал это от дочери. Невольно припомнился ему тот день, когда он провожал Марью Владимировну и шестилетнюю Наташу вот с этого же перрона. Провожал, как говорили в то время, на побывку в город, на месяц, не больше, а свидеться довелось только через несколько лет. Это воспоминание и всё пережитое с того далекого дня так остро захватили его, что Степан невольно поморщился и тяжело зашагал по перрону.
Поезд остановился мягко, без рывков. Загадочно и маняще светились окна вагонов. На столиках стояли лампы с зелеными абажурами, и люди за стеклами, в этом таинственном свете, казались загадочными и неземными.
— Ну, Наташка, — заметил Степан, когда распахнулась дверь одного из тамбуров, — беги, встречай мать. Я здесь подожду.
Наташа, серьезная и молчаливая, в белом плаще и белых же высоких резиновых сапогах, от чего казалась совсем взрослой и самостоятельной, тихо пошла вдоль вагонов.
Степан видел, как мать торопливо обняла дочь, отстранилась, разглядывая ее, и что-то сказала. А в это время поезд тронулся, лязгнули буфера, застонали, разжимаемые воздухом, тормозные колодки, и окна слились в одно сплошное сияние.
— Степан Назарович, — поприветствовала Марья Владимировна, смутным пятном проступая из темноты сквозь многочисленные свертки и внушительных размеров баул. — Ты что же это Наташеньку разодел, как царскую невесту? Небось, мы и сами в состоянии, зарабатываем оба хорошо, а при твоих-то доходах напрасно тратишься...
Степан насупился от этих слов и, забрав баул из рук Марьи Владимировны, молча и быстро пошел вперед. Навстречу попался станционный сторож Матвей. Он уступил дорогу Степану и с насмешкой спросил:
— Что, Степан, встретил своих-то?
— Встретил, — не очень приветливо ответил Степан, решительно потеснив Матвея баулом.
Прекрасная это была ночь. Большая луна встала над миром, и от ее рассеянного света сказочными казались проплывающие мимо берега. Серебрилась река, словно капелька ртути на острие ножа, и млечным путем ложилась за кормой борозда от винта.
Марья Владимировна с Наташей сидели ближе к носу, укутавшись дождевиком, в свете луны обе молодые, красивые, по-ночному близкие.
Степан чувствовал, что сейчас Марья Владимировна поражается красоте природы, завидует ему, Степану, и немного сожалеет о прошлом. Но он также знал, что это в ней от ночи и усталости от городской жизни. А утром все пройдет.
Сам же Назанов почему-то чувствовал большую усталость, желание побыть одному. Почти равнодушно думал о Марье Владимировне, хотя все последние годы мысли о ней не покидали его, он хотел и не мог разобраться в себе.
Наташа помогла ему подтянуть лодку и долго не отходила, словно хотела что-то сказать и не решалась.
— Иди, — ласково сказал Степан, — поговори с матерью. Она, небось, соскучилась по тебе.
— Мне скучно с ней, — пожаловалась Наташа и неожиданно приникла к отцу, вздрагивая худенькими плечами и пряча лицо на его груди.
Степан растерялся. Тугой комок подкатил к горлу, и он погладил дочь по голове.
— Чего же ты? — тихо спросил он. — Вот и лес облиствился, как ты говорила, и лед прошел, а то, что мать приехала, так это ничего. Это надо. Ты сходи к ней, помоги устроиться, а то она бог знает что подумает, решит еще, что я тебя к себе переманиваю. А ты уже совсем большая и сама должна во всем разобраться. Иди, Наташка. А я на пароме побуду. Грустно мне, — пожаловался дочери Степан, и они разошлись.