Девушка невольно улыбнулась. О том, что Шуазёлю покровительствует Маркиза, знала вся Франция.
— Зато тайны природы и духа совершенно не волнуют французов, — продолжил король, — а ведь они позанимательнее наших блошиных секретиков. Истинно великие народы, особенно древние, тратили свой досуг не на сплетни, но проводили его в беседах о возвышенных предметах. Вместо пошлой болтовни они спорили о рождении Вселенной, о богах и предопределении. Иногда я жалею, что вынужден жить в эту эпоху, а не во времена Омира и Периклеса.
— Так было угодно Господу, чтобы величайший правитель осчастливил собой лучшую страну в её золотой век, — Луиза решила твёрдо держаться уроков Маркизы, которая говорила: «если мужчина ведёт себя странно — льсти ему, это вернёт ему рассудок… или то, что мужчины называют рассудком».
В комнате внезапно стало очень тихо — как будто прекратился какой-то еле слышимый шум, к которому все привыкли. Девушка невольно затаила дыхание.
— Ты права, — наконец, сказал Людовик. — Так было угодно Господу.
Он потянулся к шнуру, но потом, видимо, передумал — рука короля бессильно упала на пышно взбитую постель.
— Я знаю, что говорят обо мне парижане, — сказал король с неожиданной усталостью в голосе. — Когда-то они были без ума от меня, возлагали надежды и даже прозвали Возлюбленным. Я не оправдал их ожиданий. Налоги, бессмысленные траты, неудачная война. После Ахенского мира меня стали презирать. Потом была эта глупая история с Морепа — он писал гнусные стишки про Маркизу. Эти стрелы достигли цели: народ возненавидел её и меня. Если случится новая война, а она непременно случится, никто не захочет сражаться по-настоящему…
Девушка ласково прикоснулась рукой к королевскому плечу, желая отвлечь августейшего любовника от грустных мыслей. Тот вздрогнул, как от удара, и Луиза поспешно отодвинулась.
— И что самое скверное в моём положении — мои добрые парижане никогда не узнают, чего избежали! — король вскочил и, не смущаясь наготой, принялся мерить комнату шагами. — А если бы каким-то чудом узнали это, то проклинали бы меня стократ сильнее, чем сейчас, — почти шёпотом добавил он.
Луиза о’Мёрфи забилась в угол и сжалась в комок, обхватив руками колени. Она чувствовала — потайной ящик выдвинулся, и сейчас она увидит, что в нём лежит.
— У Эзопа есть басня о лягушках, уставших от раздоров и просящих у Зевса царя. Сначала добрый Зевс бросил им чурбан, которого лягушки не боялись. Тогда они попросили его о более деятельном правителе, и он послал им водяную змею, которая пожирала своих подданных… Как ты думаешь, Луиза, о чём взмолились лягушки, когда Зевс послал им змею?
— Наверное, чтобы он забрал её у них и вернул чурбан, — рассудила Луиза, — ведь от него, по крайней мере, не было вреда.
— Ты, кажется, забыла, — король прищурился, разглядывая её, — что молиться о таких вещах, когда у тебя в царях водяная змея, небезопасно: у царей, которые едят подданных, очень тонкий слух. Впрочем, даже если правитель глух, всегда найдутся лягушки, которые охотно станут его ушами. Поэтому всё болото будет громко славить своего повелителя. Что ты на это скажешь?
— Вы совершенно правы, Ваше Величество, — только и нашлась Луиза.
— О нет, это всего лишь половина правды. Есть и другая. Ты помнишь, почему лягушки просили царя? Потому что их мучили постоянные раздоры, ведь лягушки не любят друг друга. У каждой лягушки много врагов. Как ты думаешь, что чувствует лягушка, когда её врага пожирает змея?
— Не знаю, — пролепетала девушка.
— Зато я знаю. Она счастлива. Во-первых, потому что её враг мёртв. Во-вторых, что мёртв её враг, а не она сама. Эти два чувства сливаются в одно — в благодарность змее, которая пощадила её саму и казнила её врага. И лягушка будет возносить хвалы змее… те, кто останутся в живых, но ведь мёртвые молчат, не так ли?
— Это какие-то очень злые лягушки, — сказала Луиза.
— Так уж они устроены, — грустно сказал король. — Так уж они устроены.
— Но ведь это только басня, — девушка нахмурила маленькие бровки. — Люди порочны, но у их порочности тоже есть предел. Мой отец — ирландец, и он рассказывал, что ирландцы — не то чтобы очень дружный народ. Но англичан, тем не менее, все ненавидят за жестокую несправедливость, с которой они правят. Никто не будет любить жестокого и несправедливого правителя.