УРАЛЬСКАЯ БРОНЯ
(Из записок командира бронепоезда)
Шел июнь 1942 года.
Бронепоезд остановился у опушки сожженного леса, на перегоне Шебелинка — Балаклея. Дальше путь в нескольких местах взорван отступившим вчера противником. Я разрешил экипажу выйти из вагонов.
По обеим сторонам видим следы недавних ожесточенных боев: земля густо чернеет крупной сыпью воронок, у опушки, прямо в железнодорожный откос, уткнулись два изуродованных танка, рядом — стена с пустыми глазницами окон. Исковерканный, почерневший от огня лес страшен. Это кладбище без зелени, без цветов, без единой травинки, здесь не пахнет смолой, не слышно пения птиц, шуршания жучков в траве; здесь нет красок, кроме одной — черная обугленная земля.
При виде этого леса мы застыли в мрачном молчании.
За высотой, где была передовая, — затишье. Его нарушали лишь однотонное шипение паровоза да приглушенный расстоянием крик путейцев, тащивших рельс:
— Раз, два — взяли! Еще раз!
Я отошел в сторонку, присел на пенек и невольно прислушался к разговору солдат.
— До каких пор нашу землю коверкать будут? — мрачно спрашивал командир орудия старший сержант Иван Лукич Селиванов. — Неужели на них управы не найдется?
— Найдется, — уверенно басил его наводчик Задорожный. Медлительный и широкоплечий, он повернулся к Селиванову:
— Дай срок, за все сполна ответят.
— Дай срок, — зло повторил Селиванов. — Какой еще срок нужен? Почти всю Украину отдали. А мы четыре месяца на фронте — и живого немца в глаза не видели. За бугры прячемся. Чуть прижмут, наш Вася — за реверс, курс — восток и из своего паровоза конструктивную скорость выжимает.
— А я при чем, старший сержант? — сказал машинист бронепоезда Василий Кривицкий. — Мне что прикажут, то и делаю.
Маленький и щуплый, в замасленном комбинезоне, Кривицкий в сорок лет казался подростком.
Надо было объяснить людям, почему нам приходилось иногда отступать почти без боя. Наш участок фронта считался «счастливым». Жестокие бои гремели стороной. Враг рвался главными магистралями на Белгород и Воронеж, а мы оставались в стороне. Когда немцы сзади нас почти смыкали клинья наступления, бронепоезд получал приказ об отходе.
О сложившейся обстановке солдаты, конечно, не знали, и у многих создавалось впечатление, что мы оставляем территорию без большой на то необходимости.
— А может быть, товарищ старший сержант, мы по стратегическому маневру отходим? Генералам лучше знать, — неуверенно заметил пулеметчик Огнев.
— Я хочу фашистов бить — вот какая у меня стратегия.
Селиванов обвел солдат взглядом:
— Я для чего в Златоусте мартеновскую печь оставил, чтобы меня здесь за высотами прятали?
— Успеешь еще умереть, — заметил стоящий в стороне сержант Кошкин, — война только начинается.
— Если все, как ты, рассуждать будут, так и до Урала доберемся. Встретят там меня земляки и скажут: «Здорово, защитник! А где твоя победа, о которой ты нам на митинге говорил, когда уезжал на фронт, и в грудь себя бил?» — Селиванов обозлился и заключил в сердцах:
— Ну вас к лешему.
— Тише ты, командир слышит! — предупредил Кошкин.
— Что вы на меня шикаете?! — не унимался Селиванов. — Я и командиру то же скажу.
Я встал и подошел к разговаривающим. Чтобы не смущать Селиванова, спросил: — О чем разговор?
— Да вот… о стратегии, товарищ старший лейтенант, — ответил Кошкин, скосив глаза на Селиванова. — Тут нам один старший сержант объяснил, как можно за один день Гитлера — к ногтю.
Несколько человек засмеялись. Селиванов зло посмотрел на обидчика:
— Я бы тебе, Кошкин, советовал шпильками своими себе язык прищемить. А то потеряешь его ненароком, язык-то… — И вдруг спросил меня:
— Слышали вы о бронепоезде «Товарищ Назаров»?
Я пожал плечами:
— Не приходилось.
— Вот и плохо, — почему-то вздохнул Селиванов. — А я Михаила Григорьевича Назарова вот как вас знаю. Земляк он мой — златоустовский.
— И по соседству, наверно, с тобой жил? — серьезно спросил Кошкин.
— И по соседству.
— Тогда конечно. Все про него должны слышать. Еще бы… — констатировал Кошкин.
Раздался смех.
— Ну и что?.. — не обратил Селиванов внимания на смех. — От этого бронепоезда колчаковцы, как от черта, бежали. И слава о нем по всей России шла. Он так и назывался по имени своего командира — златоустовского машиниста — «Товарищ Назаров».
Селиванов обвел всех глазами и остановил их на Кошкине: