— Ну, поглядели?
— Поглядел. Я, можно сказать, в родной цех попал. Проверить надо, как наша броня испытания выдерживает, да и свою старую артиллерийскую специальность я еще не забыл.
На бронепоезде Иван Лукич Селиванов смотрел на все хозяйским взглядом. Общительный по натуре, Селиванов быстро сдружился со всем экипажем. Не ладились отношения у него только с сержантом Кошкиным — командиром второго орудия.
Пушки у них были одного калибра — наибольшего на бронепоезде, располагались на одной бронеплощадке друг против друга. А вот дружбы между сержантами не получилось.
Слесарь Мичуринского паровозоремонтного завода Кошкин был лет на восемь моложе Селиванова. Он относился к числу тех людей, которые во всем, даже в своем горе, умеют находить смешные стороны. Любил Кошкин особо потешиться над теми, кто злился на шутки. Больше всех доставалось от него Селиванову.
Частым поводом для его насмешек были усы Ивана Лукича. Для своих шуток Кошкин каждый раз находил новый повод.
— Я тебе, Иван Лукич, серьезно говорю: сбрей усы, — подступал он к нему, — погибнешь ты из-за них, ей-богу, погибнешь. — Селиванов медленно багровел. — Зацепишься усом за снаряд — и поминай как звали…
Однажды во время обеда Селиванов не выдержал и запустил в своего истязателя котелок с супом. Кошкин, отряхнув гимнастерку, спокойно попросил, чтоб Иван Лукич бросил ему еще жареное мясо, бывшее в этот раз на второе.
Я несколько раз пытался их помирить. Однако из этого ничего не выходило.
— Я лично ничего не имею против уважаемого всеми Ивана Лукича, — говорил Кошкин, поглядывая на Селиванова.
— А вы как? — спрашивал я другого.
— А что мне против него иметь? — важно ответил Иван Лукич. — Пустозвон да и только.
— Чего ж тогда грызетесь между собой, черт вас возьми? — выходил я из себя.
— Мы? — удивлялся Кошкин. — В жизни этого не было. Селиванов — мой лучший друг. Все могут подтвердить.
— Чтоб я больше от вас не слышал скандалов. Ясно? Вы командиры, на вас солдаты смотрят. И года у вас такие — постыдиться бы пора.
Но как только сержанты выходили от меня, все оставалось по-прежнему. И я решил, что тут ничем не поможешь. Впрочем, их служебные взаимоотношения были совсем другими. Подойдет иногда Иван Лукич к орудию Кошкина, покачает прицельную панораму и скажет:
— Ты что же, командир, собрался снаряды на удобрение по полю рассеивать? Разве не видишь, защелка ослабла?
Кошкин сразу напускался на своего наводчика:
— Сколько раз тебе говорить, чтоб пружину сменил! Не стыдно тебе перед соседями глазами моргать?
— Всегда надо проверять, как твое приказание выполняется, — поучал Иван Лукич и отходил.
Я знал, что Селиванов привык к бронепоезду, сроднился с его экипажем, но обещание старшего сержанта уйти в пехоту меня встревожило. Уйти с бронепоезда он, конечно, не мог, но упорно стал бы добиваться своего. И я нарочно послал его на наблюдательный пункт, зная, что сегодня бронепоезд вступит в бой. Пусть Селиванов убедится: мы не зря «коптим небо».
Вечером мне сообщили, что противник готовится к большому наступлению. Он, видимо, не хотел мириться с потерей двух железнодорожных станций и выгодных позиций. Путь впереди исправили, и бронепоезд занял намеченное заранее место.
В три часа утра я был на наблюдательном пункте. Он был почти готов. Над вырытой щелью с ответвлениями для связистов и наблюдателей положены два наката бревен. Селиванов со своими людьми заканчивал маскировку. Солдаты носили из расположенной метрах в тридцати рощи ветви и закрывали ими свежую землю. Когда все было закончено, я отправил лишних людей на бронепоезд. Со мной остались два связиста и Селиванов.
Начинало светать. На всем участке фронта стояла тишина. С высоты было видно далеко.
В сизой дымке тумана вырисовывались очертания большого села Песчаное. Там был противник. От села на станцию Шебелинка, занятую нашими войсками, тянулся большак. По выходе из села он круто поворачивал в нашу сторону и скрывался где-то за рощей.
Первые лучи солнца скользнули по верхушкам деревьев, одев их в золотые короны, потом осветили высоту, и скоро вся местность засветилась, засверкала.
Оказалось, что по всему полю, от подножия высоты до большака, цвел красный мак, а село Песчаное утопало в свежей зелени садов. И захотелось, чтобы эта тишина не нарушалась больше орудийными разрывами и пулеметной трескотней, дикими криками атакующих и предсмертными воплями раненых. Спуститься бы вниз, окунуться с головой в цветы и вдыхать, вдыхать их пьянящий аромат.