То, что с ним случилось сейчас, казалось гораздо хуже перспективы быть сожранным троллями, искалеченным гоблинами или зарубленным Азогом Осквернителем. Всё это грозило ему только телесной болью, которая пусть и не была приятной, но он, хотя бы, точно знал, что с этим делать: что бы он ни чувствовал, он должен был не выказывать страха и попытаться забрать с собой как можно больше врагов. Но сейчас он ощущал не ту телесную боль, что грозила сокрушить его кости и плоть, его словно разрывало изнутри, и от этого не было лёгкого избавления.
Вчера вечером всё казалось Кили предельно простым: если Торин будет настаивать, чтобы он предал то, во что верил и отрёкся от тех, кого любил, он не сможет остаться.
Вспомни, где твоя верность, спросил Торин.
Верность? Ты бы желал, чтобы я пренебрёг ею? Он добровольно дал Тауриэль обещание.
Если ты думаешь так, значит у тебя её нет.
Кили знал, что это неправда. Вряд ли он сейчас чувствовал бы себя так паршиво, если бы ему не претила мысль о том, чтобы поступить с Тауриэль или со своей семьёй бесчестно. Его любовь к ней не должна была противоречить его преданности своему роду; это случилось только потому, что так полагал Торин. Тауриэль была добра и честна; и любовь к ней могла сделать самого Кили только лучше. Именно поэтому он должен был вернуться.
Он никогда не докажет, что его любовь чего-то стоит, если из-за неё ему придётся оставить тех, кто в нём нуждался. Уйти от семьи, дома и наследия - это был немаловажный выбор. Он сделал бы это, если бы остаться значило стать кем-то, кто был недостоин себя, близких или её; но уйти только потому, что он был зол, тоже было недостойно. Он чувствовал, как стыд за бесчестный поступок гложет его. Стыд за то, что этим утром он повернулся спиной к горе и ушёл прочь.
Тауриэль заслуживала того, чтобы её выбрали ради неё самой, а не в отместку за то, что его дядя был слеп и нетерпим. Мама и Фили, да и Торин тоже, заслуживали от него лучшего, чем быть брошенными из-за глупых детских обид. А значит, он должен проглотить свою гордость, отречься от брошенных Торину слов и вернуться домой. Он хотел, чтобы Эребор оставался его домом.
Когда тени удлинились, и мир вокруг него утонул в серой дымке, Кили заставил себя встать с камня, на котором сидел всё это время. Протекающие внизу воды реки отражали красноватое зарево заката, как будто снова превращаясь в потоки золота из старых легенд. Кили оглянулся через плечо, взглядом следя за тем, как река огибает Дейл. Бард с радостью принял Тауриэль; в Озёрном городе она защищала его детей, и большего доказательства её навыков и умений ему было не нужно. И хотя он явно был удивлён, что она не вернулась Зеленолесье, но всё-таки удовлетворился тем, когда она сказала, что просто не может следовать за королём, который требует от неё игнорировать нужды своих друзей. Дейлу нужны были охотники, стражники и разведчики, и приняв образ жизни горожан, эльфийка стала для них желанной гостьей.
Кили твердил себе, что Тауриэль будет недалеко. Поток, текущий из Эребора преодолевал расстояние между ними за считанные минуты. И всё же, когда он сможет снова увидеться с ней? Торин, конечно же, запретит ему это, и хотя Кили не собирался подчиняться его приказу бесконечно, он также знал, что не стоит испытывать дядино терпение слишком скоро. Счастья, которое он испытал с ней за последние недели, ему должно было быть достаточно. Пока.
Мгновения, которые они разделили вчера вечером, были восхитительны, совершенны. Кили улыбнулся, вспоминая, как чувствовал её в своих руках: её кожу, прикосновения её мягких губ. Он был уверен, что никогда больше не захочет целовать женщину с волосами на лице. Возможно, с ним было что-то не так, если его больше не привлекали девушки своей расы? Но правда была намного проще. Он просто никогда больше не хотел целовать любую другую женщину, и будет ли она эльфийкой или гномкой, не имело значения.
Он больше не беспокоился о том, что чувствовала к нему сама Тауриэль, не боялся быть для неё нежеланным. Да, она колебалась и даже немного стеснялась, но целовала его охотно. И если бы они остались наедине, сказала бы она, что любит его? Кроме того, что произошло тогда на берегу озера, Кили больше не давал ей никаких обещаний; с тех пор он даже не сказал ей - во всяком случае, на словах - что любит её. Того, единственного обещания было достаточно, его намерения не изменились. Он понимал, что Тауриэль знает об этом, что она помнит, и он будет ждать, пока она не даст знать, что время пришло.
Должно быть, подумал он, так принято у эльфов: если ты живёшь вечно, не стоит торопиться с любовью, ты можешь продлить каждое мгновение, медленно смаковать каждое новое признание и открытие. Он не стал бы против этого возражать. Возможно, грань между медлительностью и ожиданием была слишком тонка, сказал он себе, развернувшись, наконец, к Дейлу спиной. Но Тауриэль заслуживала его терпения, а значит, он будет ждать. Итак, Кили снова повернулся лицом к горе и пошёл домой.
========== И гнев если вдруг снизойдёт на тебя, своей не подставь щеки ==========
Кили почувствовал облегчение, когда стражники у ворот пропустили его в гору, поприветствовав обычным образом. Это означало, что формально Торин ещё не лишил его титула и наследства в глазах всего Эребора. Он прекрасно знал, что после всего, что он сказал вчерашним вечером, такие действия были бы вполне заслуженными.
Если быть твоим наследником - быть потомком Дурина - означает ценить наследство больше тех, кого я люблю, я отказываюсь от своих прав! Я не хочу быть принцем!
Когда он произносил эти слова, Кили не был до конца уверен, имел ли он в виду, что действительно отказывается от своего первородства, или же они были просто доказательством того, что он готов был потерять, если будет нужно. Кили понимал, что после подобных речей он больше не имеет права рассчитывать на то, что сможет просто войти в эти ворота так, словно когда-нибудь станет хозяином этого места.
Все главные коридоры были пусты. Все, должно быть ужинали в столовой, и Кили тоже пошёл туда. Он должен был предстать перед Торином немедленно, и не смотря на то, что делать это перед всеми будет очень неловко, так было лучше. Хотя его вторжение было личным делом, Кили знал, что публичное признание вины и извинения будут доказательством того, что они снова могут рассчитывать на его верность.
У дверей главной столовой он замешкался. Обычный гул голосов и звон посуды сейчас казался ему чуть ли не враждебными. Кили живо представил, как все будут смотреть на него, испытывая, осуждая. Создатель, дай мне мужества. Он выдохнул и вошёл.
Поначалу его никто не увидел, и какое-то мгновение он лелеял отчаянную надежду, что возможно, он сможет пробраться к королевскому столу незамеченным. Но разговоры постепенно прекращались, когда присутствующие, толкая локтями своих собеседников, кивали ему. Шагая по залу, Кили заставлял себя смотреть прямо, не отворачиваясь. Он слышал шепотки у себя за спиной. “А он не такой дурак, как я думал”, “бесстыжий наглец” , но даже половина из всего этого не разозлила его так сильно, как чуть слышно сказанная кем-то фраза: “Молись, чтобы он наконец освободился от её чар”. При других обстоятельствах Кили сразу врезал бы негодяю кулаком в нос, но сейчас молодой гном с болезненной ясностью понимал, что должен вести себя зрело, как подобает принцу.
Подходя к королевскому столу, он наблюдал за реакцией дяди и брата. Лицо Торина оставалось непроницаемым, а вот Фили был явно удивлён. На физиономии Даина, который сидел слева от дяди читалось неодобрение, но выглядел он успокоенным, если такое вообще было возможно. Кили видел, что его собственное место, через два стула справа от короля, рядом с Фили, было не занято. Торин пристально наблюдал за племянником, пока тот стоял у стола. Кили преклонил колено.
- Ваше Величество. Дядя, - начал он тихо, не отрывая глаз от короля. Он заставил себя говорить громко, так, чтобы его слышали все, - Прости мне слова, что я сказал вчера вечером. Во мне говорил гнев, и я сожалею, - выражение лица Торина не изменилось, - Я обещаю, что постараюсь вести себя достойно, как это было всегда, - молодой гном склонил голову.