Узкое приталенное платье неожиданно обрисовало то, что скрывалось под дурацкими мешками, в которые она пряталась все это время. У нее, оказалось, есть и грудь, и талия, и черт подери, бедра! Только острые, чуть выступающие вперед ключицы казались прежними, от той Маргариты Лемман, что днем нарезала репу. Мимолетно он подумал, что к этому платью бы перчатки и шляпку… Ноэль только шагнул к лестнице, будто желая протянуть ей руку и помочь сойти вниз, как раздался грохот двери из комнаты Рихарда. Немец влетел в коридор, размахивая галстуком, и сердито пробурчал:
— Отчего не изобретут галстуки для одноруких! Невозможно же завязать! Грета!
Она молча подошла к нему, взяла галстук и ловкими движениями, которые оказались вовсе не забыты, завязала его. Потом поправила воротник рубашки и почти открыла рот, чтобы попросить Рихарда остаться дома. Но вместо этого сказала:
— Зачем вам галстуки для одноруких, когда есть я?
— Да, да, ты есть, — кивнул Рихард и улыбнулся, похлопав здоровой рукой ее ладошку.
Ноэль сглотнул и четко, разделяя слова, и с произношением более правильным, чем у самих немцев, проговорил:
— Желаю вам приятного вечера.
— И вам хорошо провести время, господин лейтенант, — негромко ответила Грета.
Из дома они вышли вместе. Лемманы направились пешком на концерт. Сегодня давали Прощальную симфонию Гайдна. Любимую симфонию Ноэля Уилсона. И он слышал ее в своей голове, когда оглянулся, чтобы посмотреть на странную пару в старых, видавших виды пальто. Рихард выставил в сторону правый здоровый локоть, и Грета взяла его под руку. Странно, но вот такие, как сейчас, они выглядели элегантно. Совсем не так, как обычно. Или, может быть, Уилсон привык к ним за столько месяцев?
Потом он быстрым и легким шагом отправился на соседнюю улицу, где располагался дом генерала Риво. Он представлял собой двухэтажный особняк, до оккупации бывший, вероятно, домом какого-то высокопоставленного лица. Сюда Грегор Риво перевез свою жену и здесь теперь обосновался неизвестно на какой срок.
С первой недели своего пребывания в Констанце, генерал стал устраивать эти вечера. Сказалась кочевая жизнь. Хотелось постоянства. И каждую пятницу на первом этаже особняка было одинаково людно и задымлено. Сигары были хорошие, кубинские, Монтекристо. Других генерал не курил и офицерам не предлагал.
Спиртного тоже было много.
Несколько молодых женщин, немок, танцевали под патефон друг с другом, опустив головки со сложными прическами друг другу на плечо и чуть прижимаясь бедрами. Иногда пары разбивали солдаты, чтобы потанцевать с понравившейся. Если мужчины желали более близкого знакомства, получали вполне приличное и приемлемое приглашение зайти на чашку кофе. Никакого кофе у женщин, конечно, не оказывалось, и на кофе им оставляли после. Некоторым везло — если понравилась особенно, офицер заглядывал регулярно и присылал пакеты с едой.
В соседней комнате, где не велись шумные и непристойные разговоры, собирались перекинуться в карты. Накурено было еще сильнее. Ставки делались не очень большие, но играли всерьез и увлеченно.
Последняя комната, отданная на растерзание офицерам, представляла собой почти английский клуб — пресса, радио, обсуждение политики, восточных союзников, деятельности Контрольного совета. Сюда же подавали ужин. И эта комната была единственной, куда иногда спускалась мадам Риво. На то, что происходило в других комнатах, она лишь снисходительно пожимала плечами и говорила: «Эти люди так далеко от дома, нужно же им хоть какое-то развлечение!»
— Что вы думаете делать, когда вас демобилизуют? — неожиданно спросил генерал, чем отвлек Уилсона от его вялых размышлений относительно партии в покер. Уж лучше покер, чем слушать разговоры на тему вечера. Темой была анкета, разработанная для граждан Германии, по которой должна определяться степень вины в преступлениях нацизма. О мирной жизни думать забылось. Думать можно было о том, чтобы ежедневно исполнять обязанности и не умереть от скуки или отвращения, потому что ни для кого из присутствовавших война так и не закончилась. Уж лучше о покере.
— Ваши лингвистические способности заслуживают похвал. Могли бы переводить политикам. Планируете остаться в профессии?
— Планирую, но не в этой, — с улыбкой ответил Ноэль. — Языки — мое побочное увлечение. Я историк.
— Кому нужна история? — рассмеялся Риво. — Самая склизкая из наук.
Ноэль, оценив шутку, кивнул. Объяснять генералу, что самая большая мечта его жизни — вновь увидеть пески Северной Африки, было бесполезно. Не оценит. Вероятность вновь их увидеть очень мала. Ему самому экспедиции не собрать — слишком рано застала война, слишком мало успел. Профессор Авершин мог куда больше, но в письмах чаще писал о том, что планирует съездить в Берлин, навести старые, довоенные связи с немецкими учеными, вновь оказаться в святая святых Берлинского музея. Видимо, теперь, на старости лет, не особенно горел желанием расставаться с матерью, пусть и на несколько месяцев. Хватало им в жизни разлук. Да и кому теперь нужны раскопки в мертвых городах, когда живые разгребать от обломков не один десяток лет?