Чуть приподняв брови, Грета долго смотрела на пожилого человека, единственного близкого, который остался у нее на всей земле. И как бы ни шокировалпорой мрачный юмор Рихарда, у Греты получалось не задумываться об этом. «Он не такой, каким хочет казаться!» — твердила она себе. Остаться без Рихарда она бы не смогла. И Грета всегда помнила, как много он делал для нее, особенно в последнее время.
— Сейчас и начну, — поднявшись, усмехнулась она и направилась к выходу.
— Стой! — рявкнул Рихард. — Стой, говорю!
Она послушно остановилась и обернулась.
— За что хоть уволили?
— Герр Мёллендорф заявил, что я не обладаю независимостью мышления, а без этого учителю сегодня никак нельзя. Что еще не время возвращаться к учебникам Веймарской республики, и я слишком много на себя беру, предлагая ему, ветерану Вермахта, такое, — спокойно и равнодушно рассказывала Грета. — Всего лишь потому, что теперь директору понадобилось мое место для своей дочери. Две недели назад он так же уволил учителя немецкого языка. А через день новой учительницей стала фрау Мёллендорф, — она помолчала. — А говорят, что теперь учителям будет полагаться паек. Но вместо этого я осталась даже без жалования.
И вдруг лицо ее некрасиво искривилось, губы мелко задрожали, и Грета расплакалась, рукой размазывая по щекам слезы и не пытаясь успокоиться.
«Жалкая, безвольная кукла», — подумала она и громко всхлипнула.
— Ну-ну-ну… — пробормотал Рихард. Все знали, как он не выносил слез, в особенности женских. С детскими было куда проще сладить. Он торопливо убрал в сторону недоеденный хлеб и подошел к Грете. Взял ее за плечо единственной рукой — вторая была искалечена почти тридцать лет назад и представляла собой обрубок, заканчивавшийся у локтя. И проговорил:
— А плакать зачем? Или ты полагаешь, что с красным носом тебя быстрее возьмут на работу?
— Меня никуда не возьмут, — продолжала всхлипывать Грета.
— Куда-нибудь возьмут. Куда-нибудь, где твоих силенок работать не хватит. Потому пойдем обедать.
Продолжая вытирать слезы, она вздохнула и подошла к буфету. Отрезала и себе хлеба, налила немного молока и села к столу, поставив перед собой еду. Но есть не стала. В горле по-прежнему стоял ком.
— Ешь, говорю, — просто сказал Рихард, устроившись напротив, и стал внимательно рассматривать ее лицо, в чертах которого сохранились те же удивительные нежность и мягкость, что были еще шесть лет назад. И все равно, что с тех пор лицо это сделалось худым и острым. А глаза удивительного цвета, каким бывает у берега от водорослей вода в Бодензее, давно разучились улыбаться. Странно, но чаще всего Рихард вспоминал ее улыбку. Какой та была еще до войны и в первый ее год. Сначала улыбаться начинали глаза, а уже после улыбка отражалась на губах. И ранние морщинки были в уголках глаз, а не возле рта. Теперь она походила на тень самой себя, прежней. От переносицы под нижними веками расплывались темные круги, щеки чуть впали. А восхитительные светлые волосы, которые превращали ее в настоящую красавицу, теперь вечно были связаны в тугой узел на затылке. Иногда Рихард задумывался, кто из них старше на самом деле… И все-таки нежность в ее чертах оставляла надежду… Нельзя быть несчастной с таким лицом. Так не должно случаться.
— Не нужно тебе бродить по школам, — вдруг сказал он. — Толку не будет, а слезы будут. Сама подумай — кончено все. Думаешь, они позволят национал-социалистам жить, как жили? Учительство теперь не для тебя. Что-то другое придумаем.
Грета вяло кивнула, откусила немного хлеба и огляделась.
— Надо придумать, что можно продать. Мы за мои ботинки должны еще половину. А, может, их и продать? — она выставила ногу из-под стола. — Все равно скоро лето.
— Лучше продай меня, чем ботинки! — вдруг рассердился Рихард. — Впрочем, кому нужен калека…
— Мне.
Грета встала из-за стола, подошла к Рихарду, наклонившись, поцеловала его в щеку и вышла из столовой. Она знала, что сейчас снова расплачется, и знала, как сильно он этого не любил.
2
Лето 1945 года, Констанц
— Дом старый, но довольно большой. В нем живут два человека. Она — бывшая учительница. Состояла в НСДАП с 1936 года. Он — инвалид. Не думаю, что они будут вам мешать.
— Инвалид и нацистка? — лейтенант Уилсон приподнял бровь. — Как бы я им не помешал.
— Дом большой, — гнул свое капрал. — Мебели немного, но зато сможете отдохнуть в одиночестве. Ваша комната на втором этаже. Тихо. Все лучше, чем казарма.
Ноэль отвлекся от дороги, стелившейся перед ними брусчатой мостовой, и посмотрел на своего спутника.