Полезно сопоставление: скажем, у Флоренского в его «конкретной метафизике» есть только символы, они же лики, и нацело отсутствует концепция личности, будь то Божественной или человеческой; его позиция — законченный и взвешенный символизм. Но у Лосева поры Восьмикнижия «ничто еще не завершено и ничто не успело стать», как писал Рильке в «Часослове»; и в том кипении идей и страстей, в той философской протоматерии, которая нас здесь встречает, можно найти все. Диалектико-феноменологический символизм стал на этом этапе принципом единства и языком его мысли; однако с самого начала, с соловьевских и православных истоков, в этой мысли действовали и иные импульсы, не находившие в нем полного выражения. Поэтому он не должен был остаться окончательной формой лосевской философии. Набросок этой окончательной формы дан в проекте абсолютной мифологии, и из него (как впрочем, и без него, пускай не столь явственно) мы видим: «символистский синтез», как мы определили выше философский замысел Лосева, должен был стать, в потенции, православно-персоналистским синтезом. Сложным и кружным способом, через теорию мифа, через многие древние и новые философии, мысль Лосева прокладывала путь возвращенья к собственным духовным истокам, к православному умозрению и философской традиции Соловьева. Путь этот обещал немало, ибо он вел его не к подражанию уже известным примерам, а к новому этапу православного философствования, впитавшему — чего еще не было в русской мысли — опыт аскетической традиции и паламитского богословия. Однако проторить его до конца философу не было суждено. «Если дадут», — с едкою горечью оговаривается он в «Диалектике мифа», сообщая об одном из будущих своих планов. Если дадут! Это советское дополнение к толстовскому е. б. ж. вновь напоминает о том же: с его жизненным мифом прочно соединен образ плененного православного воина.
О МАРОДЕРАХ[1]
А над гробом встали мародеры
И несут почетный караул.
История философской мысли в России — одна из тех областей, где сегодняшние задачи настоятельно требуют от нас новых усилий, новых подходов и решительных перемен. Ничуть не менее, чем в литературе — а, возможно, и более — здесь есть насущная нужда в обретении исторической памяти, преодолении разрывов, зияний и белых пятен в нашей духовной истории и в возвращении народу его культурного наследия во всей полноте. Долгое время сложившийся здесь казенный стандарт был таков, что специалисты по русской философии специализировались не столько в обдумывании, сколько в оплевывании русской философии, тогда как сама эта философия тщательно утаивалась и не допускалась к читателю. Ликвидация этого стандарта — сегодня уже активная практическая работа, проходящая, как и во всех сферах перестройки, не без препятствий.
Обширное сочинение профессора М. имеет целью представить современному читателю наследие русской идеалистической философии, показав и проанализировав его с подробностью, с широтой охвата. При этом, книга задумана не по образцу очерков, выбирающих отдельные учения из состава философской традиции, а равно и не по образцу общей истории, ограничивающейся простым изложением материала. Она мыслилась аналитическим, исследовательским трудом, где автор был намерен развить некоторую цельную концепцию своего предмета, свободную от недостатков, присущих трактовке этого предмета «исследовательской мыслью на Западе» (см. Предисловие). Создание подобной концепции — масштабное предприятие. Как-никак, русский идеализм всегда составлял преобладающее русло российской философии, сосредоточивая в себе львиную долю усилий философского разума на русской почве, а в предреволюционный период (которому, в первую очередь, посвящена книга) испытал беспрецедентный подъем, сравнимый по интенсивности и объему философской работы разве что с периодом становления классического немецкого идеализма в Германии. Любая концепция такого явления обязана поставить и разрешить целый ряд серьезных вопросов: об его истоках, наличии или отсутствии у него корней в культурной традиции и духовном укладе нации; о логике его развития; о его ведущих интуициях, родовых чертах, сквозных темах. Профессиональный ответ на эти вопросы требует также принятия определенного метода для анализа историко-философского материала; и будь то метод феноменологической дескрипции или классового анализа, он всюду должен остаться единой и осознанной базой утверждений и выводов.
1
Этот небольшой текст отнюдь не предназначался для печати. Когда в одном официальном издательстве летом 1988 г. велись со мною переговоры о выпуске сочинений Л.П. Карсавина, как бы в качестве предварительного условия или вступительного взноса — за себя? или за Льва Платоновича? или за всю глубоко подозрительную русскую мысль? — меня попросили написать внутреннюю рецензию на толстую рукопись «Крушение русского идеализма», труд некоего чиновного борца идеологического фронта. Зажавши нос, я исполнил работу золотаря — ради появления в свет Карсавина надо было побороть брезгливость. Дело изданья, тем не менее, так и не дошло до конца — но несколько страничек рецензии, оставшиеся на память от эпизода, сейчас показались мне совсем нелишними в этой книге. Тут завершенье того грустного пунктира судьбы, что намечают предшествующие статьи. Хотя — завершенье ли? Сегодня борцы не без успеха осваивают новые формы мародерства, став пылкими апологетами русской мысли...