Миро почувствовал, что Арткин не умрёт никогда. Он принимает возможность собственной смерти, как естественный результат его работы. Но возможно ли такое, чтобы умер Арткин. Они никогда не отвоюют свободу их родины, если люди, такие как Арткин, будут умирать. Мир без него станет бессмысленным. Как и жизнь самого Миро.
- Ещё вопросы? - спросил Арткин на удивление дразнящим голосом, и почти улыбаясь. - Мне понравились твои вопросы.
Миро аж раздулся от гордости, наполнившей его легкие, когда он задержал дыхание. Он стоял по стойке «смирно», не понимая, на что он идёт. Умереть вместе с Арткиным для него было бы большой честью. Он чувствовал жалость к тем, кто жил без предназначения, подобно многим американцам его возраста, которых он видел, подобно той девушке в автобусе.
- Теперь, Миро, возвращайся обратно в автобус. Наблюдай за девушкой и за детьми. Скажешь мне, когда тебе покажется, что им нужно добавить наркотиков. А девушка, смотри, чтобы с детьми от неё был прок. Если она с ними не справляется, то скажешь мне, и затем ты сможешь выполнить свою миссию. Здесь твой выбор. Но, пускай живёт, пока для тебя она будет полезна.
- Да, - сказал Миро, всё ещё полный гордости за то, что Арткин, доверяя ему, ответил на все его вопросы.
Стролл снова зашевелился у окна. «Пускай пошевелится», - подумал Миро. - «Пускай прокомментирует услышанное своим шевелением. Сегодня, я с ним на равных».
Он уже собрался выйти из фургона, как Арткин коснулся его плеча. То был жест «мужчины мужчине». Ему хотелось, чтобы здесь был Эниэл, чтобы можно было разделить с ним этот момент.
Пока Миро что-то делал в фургоне, Кет на протяжении этого времени было нелегко. Человек, которого Миро назвал Антибэ – Анти… Бии [bee - пчела (англ.)] – смотрел на нее, не отводя глаз, куда бы она ни пошла, что бы она ни делала. Его глаза впивались в неё, как пиявки. Она ещё ни разу прежде не видела таких глаз. В них не было ни тоски, ни желания, ни чего-либо ещё. Это были плоские глаза, глаза мертвеца, в которых будто бы не было никакой жизни вообще, кроме того, что они отражали – и они отражали её. Её заворожённый образ, застывший в его глазах. Безумие, призрак, привидение.
Уходя от этих глаз, Кет бродила среди дремлющих детей. Она уже сбилась со счёту, сколько раз за этот день ей становилось нелегко, и она отвлекалась на детей. С другой стороны, если бы не дети, то её уже бы здесь не было. Одно взамен другому, не так ли? И если так, то она вообще была тут вместо своего дяди, с его неприязнью ко всем и вся. Он вообще на дух не переносил детей. Ещё у него была язва и высокое давление. Он по совместительству на лето подрабатывал водителем автобуса, чтобы немного добавить денег к пенсии после увольнения из Халловел-Пластик-Компани, производящей изделия из пластмассы, и, черт возьми, как он говорил, где-то пару часов в день ему нужно было терпеть этих маленьких ублюдков. Оставшееся время он или доставлял пожилых жителей Халловела к торговым центрам, или отвозил группы отдыхающих на курортные пляжи и к историческим достопримечательностям.
Кет пересела к Монике. Из носа ребенка ручьём текли сопли. Кет долго рылась в карманах, чтобы найти салфетку, но нашла лишь только скомканные трусики, теперь маленький влажный шарик. Кет вытерла нос Монике своим рукавом, хотя при этом её чуть не стошнило. Поступил бы так её дядя? Можно держать пари на осла, что нет. Она заметила, что в течение этого она всё больше и больше начинала ругаться. Не в слух, так или иначе. Это были не то, чтобы ругательства, однако слова в её уме и на её языке становились всё грубее. Она подумала, что, возможно, это что-то между бравадой и трусостью. И грубый язык может заставить почувствовать тебя жёстче, храбрее. Возможно, для какого-нибудь школьного грубияна, его грубость в поведении и в языке, были реальным способом уйти от внутреннего страха перед собой и другими. Сейчас на таком языке она говорила сама с собой, чтобы просто не упасть духом, чтобы спрятаться за храбрость. «Христос», - подумала она, удивляясь этой мысли. И ей тут же стало лучше, когда она подумала о том, что одно и то же слово «Христос» могло быть, как и ругательством, так и молитвой. И ещё одна бредовая мысль, слышит ли Христос разницу между молитвой и ругательством, когда произносят его имя? «Смешно», - сказала себе Кет, вытирая руку о собственные джинсы. - «Или я становлюсь истеричкой?» Все эти мысли и тот парень, которого зовут Антибэ, и который смотрит на неё с передней площадки автобуса, и ещё ключ в её кроссовке. Ключ, который дарит надежду на то, что отсюда можно уйти. Когда вернётся Миро, а Антибэ уйдёт, она должна будет сидеть на своём водительском месте и думать, как вывести автобус с заклеенными лентой окнами. А Миро – что он? Сможет ли она как-нибудь его использовать?
Моника снова погрузилась в сон, и Кет оставила её, чтобы проверить других детей. Она села на сидение рядом с Раймондом, ей было интересно, на самом ли деле он спит или только притворяется. Почувствовав её присутствие, он открыл один свой ясный глаз, Кет улыбнулась ему, и он снова его закрыл. Она мягко взяла его руку и подержала её в ладони. Через какое-то время его рука расслабилась, и его дыхание запульсировало в ритме сна. Возможно, ей было бы неплохо угоститься их шоколадом и на какое-то время погрузиться в сон. Внезапно она почувствовала себя подавленной, несмотря на то, что она знала о секретном ключе. Она не была героиней, и её жизнь не обременяла её репетициями героических поступков. Она лишь оказалась в руках сумасшедших в этом автобусе вместе с детьми. Она видела их без масок, так что они не позволят ей уйти ни под каким предлогом. Она шевелила ключ пальцами ноги. Так… так, что тогда она теряет? Почему бы ей не попробовать резко завести мотор и не вытащить отсюда этот чёртов автобус вместе с собою и детьми? Ей нечего терять. У неё нет выхода. Почему же нет?
«Эй, подожди минутку», - подумала она. - «Что здесь происходит? Почему, когда такой всплеск надежды, я как в яму провалилась? Почему бы нет? Всё могло бы быть и хуже, и как только это начинаешь принимать, то можешь начать надеяться, искать возможности, и даже предаться легкомысленности потому что, черт возьми, тебе больше нечего терять, правильно? Правильно».
Она закрыла глаза, ликуя во внезапном потоке мыслей: «Будем считать это благословением», - думала она. - «Теперь будет наша песня. Ключ. Миро – он, очевидно, их слабое звено. И даже маленький Раймонд – ясность его ума и интеллект». Она осознавала эти свои новые реалии и надежды. От этих свежих мыслей у неё аж спёрло дыхание: «Возможно, эта надежда – выход из безнадежности, и что природа противоположности несет в себе семена жизни. Любовь появляется из ненависти, добро из зла. Разве цветы не прорастают в грязи?»
Дыхание к ней вернулось, и она почувствовала, как у неё задрожали губы. Христос, такое открытие. Теперь она не была уверена: молилась ли она, думала или ругалась про себя. Она ни разу не бывала у психолога с чувством отчаяния. Ей фактически не приходилось задумываться о том, что было за пределами написанного в учебниках, и осознание того, до чего её мысль дошла сама, настолько удивило её, что ввело в своего рода экстаз, которого она не знала прежде. Экстаз не эмоций, а сознания и интеллекта.
Почувствовав облегчение, она осмотрела всех вокруг для того, чтобы с кем-нибудь разделить всё, до чего она дошла своим умом. Никого для этого, конечно же, не нашлось. Она наклонилась и поцеловала Раймонда в его пухлую щеку, но так, чтобы он не проснулся, если спал.
И Миро вернулся.
- Зачемвы всё это делаете? - спросила она, пытаясь удержать хоть какую-нибудь нотку резкости в голосе, так нуждающемся в дружелюбии и заинтересованности. Под словом «это» она подразумевала автобус, дети, налёт и весь этот кошмар.
Миро знал, что она имела в виду:
- То, что мы и должны делать, - ответил он на тщательном, выверенном английском, будто он шёл по натянутому речевому канату. - Это наша работа, наша обязанность.
- Ты имеешь в виду, что ваша работа – это похищать детей, причинять людям вред, терроризировать их? - голос её не слушался, он крушился, как рассыпающееся на щепки трухлявое бревно.