А что со мной?
Мы не учли, что они не отпустят тебя. Мы не учли, что у Арткина будет возможность выстрелить в тебя. Расчёт делался на минимальный риск.
Я не об этом.
А о чём?
Я имею в виду: что со мной? Чтобы выяснять то, что я не только предал свою страну, но, как и ожидалось, должен был сделать это. Выяснить, что я, как ожидалось, буду действовать как трус, неспособный вынести даже небольшую боль.
Боль была адской. Большая, чем мы тогда могли рассчитывать. Другие не выдержали бы.
Но я был тем, кто выдержал и, как затем ожидалось, сломался. Была ли боль сильной или нет, ты знал, что я сломаюсь. Ты рассчитывал на то, что я поведу себя как трус.
Не трус.
Тогда кем я был тогда?
Уязвимым.
Трусом.
Чувствительным.
Трусом.
Ты служил своей стране. Служил так, как надо, также как и я.
Так уж ценна наша страна, отец? И как мне дальше жить, зная, что я сделал, Зная, что моя трусость «верно» сослужила моей стране? Как мне быть, папа?
Мне жаль, Бен. Я жалею обо всём, что только что тебе сказал. Как только я увидел твоё лицо, то сразу понял, что я наделал. Я думал, что смогу помириться с тобой. Но, возможно, на это потребуется месяцы, годы, и я долго буду зарабатывать твоё прощение.
И затем я умер.
О, Бен.
Другой мост, другой день.
Я пытался остановить тебя, Бен.
Но не успел, не так ли?
И я упустил тебя. Снова.
Но я мог бы вообще не вернуться к жизни, не так ли?
Нет.
И ты похоронил меня.
Да.
Дважды.
Да.
Первый раз в земле, на военном кладбище на Форт Дельта, и ещё раз внутри себя. Похоронил меня глубоко внутри себя.
Да. Я пытался забыться, уйти.
Но ты продолжаешь возвращать меня назад.
Я знаю. Чтобы сказать тебе, что мне жаль, попросить у тебя прощение.
Тогда, почему же не попросил?
Потому что я боюсь.
Боишься, чего?
Мне трудно об этом говорить.
Позволь мне сказать это за тебя. Ты боишься, что я не прощу тебя.
Да.
Именно поэтому ты вернулся, чтобы затем заставить меня уйти.
Да.
Тогда позволь это сказать.
Скажешь?
Да. Я скажу. Я прощаю тебя.
Спасибо, Бен.
Видишь? Я это сказал. Теперь ты не должен будешь снова забирать меня назад. Теперь я могу остаться.
Но, я думаю, что ты должен уехать, Бен.
Мне здесь нравится. Здесь хорошо. Это - как ни как твоя старая подготовительная школа, Кастельтон, не так ли? И доктор. Разве он не напоминает тебе Дена Албертсона? Ты всё рассказал мне о нём. Как много он говорит и всегда невпопад.
Я думаю, что теперь тебе пора идти, Бен.
А другие. Твои старые друзья, Мартингал и Донателли. Они - всё ещё здесь, не так ли? В твоём дневнике. «Рыцари и Доспехи».
Я хочу, чтобы ты пошёл, Бен.
И Нетти Халвершам. У нас с тобой всё с ней перемешалось, не так ли? Я рассказывал тебе о ней, или ты подслушивал, как я говорил с ней по телефону? Она моя или твоя? Ты когда-нибудь знал эту девушку?
Пожалуйста, Бен, остановись.
Нет, я не думаю, что смогу остановиться. И я не уеду отсюда. Ты как-то сказал: «Стань на моё место, Бен». Хорошо, это именно то, что я и делаю, папа.
Ты не можешь.
Что не могу?
Потому что ты не можешь остаться.
О, да, могу.
Ты не можешь.
Но мне здесь нравится.
Ты должен уехать.
Я думаю, что я останусь.
Я тебе приказываю, чтобы ты поехал со мной.
Скажи мне, отец.
Что?
Ты едешь.
Я должен остаться.
Да, ты едешь.
Нет, я не могу.
Почему?
Я не поеду.
Поедешь.
Пожалуйста, Бен.
Ты прислал меня сюда, но это не подразумевает, что ты можешь и забрать меня отсюда. Сначала ты прислал меня сюда, а теперь заставляешь меня уехать. Но на сей раз я остаюсь.
Нет, Ты не можешь. Ты не должен.
На сей раз, уедешь ты, а не я.
Я не могу.
Можешь.
Я не буду.
Будешь.
Нет.
Так то лучше, отец.
Нет…
Ты больше не можешь здесь оставаться.
Пожалуйста…
Я остаюсь.
Нет…
Прощай, отец.
12.
Дождь прекратился, но асфальт был всё ещё мокрым. Несмотря на дождь, день оставался тёплым. Теперь наступил вечер, тёплый и влажный. Одежда Миро промокла и прилипла к его телу. Дождь заморосил где-то в полдень, но затем он превратился в сильный ливень, пока в облаках не начали возникать голубые трещины, после чего небо полностью очистилось от туч. Миро продолжал идти, несмотря на ливень. Он знал, что отдых и расслабление были бы для него непозволительной роскошью. Он пригибался ближе к земле, стремительно перебегая от куста к кусту и между деревьев. Он дважды влезал на дерево, чтобы его не обнаружили прочёсывающие лес солдаты. Один раз ему пришлось снять майку, изорвать её на полоски, чтобы перевязывать раненую ногу. Он уже привык к боли. Или, возможно, всё его тело превратилось в разрушающую его боль, и он не мог сказать, где заканчивалась боль, и начался он сам. Ему не хотелось ни есть, ни пить. И он не чувствовал ни слабости, ни силы. Он просто существовал.