Теперь я вижу – подзорная труба направлена за спину – как годами нарастало во мне подозрение относительно каждого из этих видов субъективности; в особенности – каузативного.
Речь и мышление тоже являются действием. У нас имеется врожденное чувство контроля в отношении того, что мы высказываем, и в отношении того, что думаем. И подозрение начинается, похоже, с чувства той тонкой разницы между: "Я подумал, что Х" и "Х мне подумалось".
Ты смакуешь эту разницу, крутишь ее на языке, забрасываешь в омут утихшего разума – и в конце концов признаешь: вот тот второй рефлекс горазд ближе к оригинальному, предъязыковому переживанию или опыту.
Языковая, литературная тропка данных подозрений ведет прямиком к эссе "После письменности". Гораздо более запутанной и разветвленной является дорога понимания снятия субъективности человека через технологию. Технологии, то есть инструментальности: чего-то такого, что применяет нечто иное для достижения некоей цели. Многие годы я читал о подобной инструментализации, описывал ее и развивал в воображении до экстремума, не оформляя в слова самой сути процесса: связанной не только с изменением направления использования (когда уже не человек применяет, а применяют человека), но и со стремлением выбиться в независимость той инструментальности, которая посредничает между субъектом и объектом. Независимо от того, кто именно сейчас находится на месте субъекта, а что или кто – на месте объекта. Ведь оба эти элемента являются только лишь слугами, тенями самого использования. И управляет здесь то, что, как кажется, вообще не существует: связь, структура.
Данные интуиции проплывают, похоже, через все мои классические тексты в жанре научной фантастики. Первым проблеском их осознания мне кажется термин "метаксократия" из "Черных океанов" (2001), прямо указывающий на "власть того, что находится между".
Здесь же, в форме эссе, рассматривая под разными углами и говоря о различных темах, этот мотив поднимают разделы: "До границ надежды", "Искусство во времена искусственного разума" и "Счастливчики, возделывающие скуку".
Хронология первой навязчивой идеи – той самой, что фокусируется на языке и письменности – доходит, как минимум, до эссе "Слишком длинно, не прочту", которое я написал (которое у меня написалось) для "Тыгодника Повшехнего" в 2010 году. Но я не включаю сюда текстов, не имеющих самостоятельной ценности и не говорят о чем-либо больше помимо повторенной и развитой впоследствии проблемы.
Тем не менее, вы замечаете, как из эссе в эссе какие-то мысли, вопросы, концепции – словно музыкальные мотивы в джазовой повторяющейся интерпретации – нарастают или затухают, размываются или уплотняются, набирают массы, конкретики, имени и, наконец, той формальной полноты, которая сигнализирует о зрелости идеи: самостоятельная, самообеспечивающая, она выходит в мир и овладевает другими. Я надеюсь на то, что овладеет
Я не подчищал тексты от подобных повторений, видя ценность в таком вот путешествии по извивам, избыток смысла в минувших сомнениях и возможностях. А еще – отмечая значительную пользу для читателей, не привыкших к подобному мышлению посредством письменности.
На горы с не пологими, длинными склонами не только легче взбираться; во время подхода мы еще кое-чему учимся. Мы познаем форму горы, обходя ее вокруг. Мы видим, куда идти не следует, куда шли другие, но заблудились и пали. Таким вот образом мы учимся взбираться на последующие горы, на все возможные горы.
Титульное эссе "После письменности" появилось уже при осознании такого путешествия, в рефлексе самоанализа. А так же из понимания, чего, собственно, я пытался достичь за последние несколько лет, умерщвляя себя с Рекурсией: желанием создать постписьменный роман, литературу несловесного опыта.
По сути, в совместной части первого и другого созвездия навязчивой идеи размещаются различные литературные произведения, начиная со "Льда" (2007), и заканчивая "Империей туч" (2018). Ба, если хорошенько настроить подзорную трубу и наложить на линзу фильтры позднейшего знания, мы видим, что созвездия включают в себя и наиболее ранние мои рассказы, такие как "Школа" 1995 года, в котором герой творит стихотворение-гимн во славу могущества "ся", в отчаянии взывая к "субъектам заброшенных произведений".