— Гуляют, — заметил я, чтоб поддержать разговор с моим собеседником…
— Пребывают, — поправил он меня. — Нам всем определена программа пребывания.
— Что за программа?
— Узнаете, — загадочно отозвался он. — Хотя, собственно секрета нет: третий день… девятый… сороковины… если по-земному. Тут другой отсчет, тут времени нет. Но для понятности будем считать привычно на дни и недели. Я вот уже седьмой день тут.
Голос его понизился до шепота, стал таинственным:
— После сорокового дня сюда уж не возвращаются — это срок окончательного приговора, день прощания. Кстати, сегодня кого-то из наших будем провожать.
Он почтительно возвел очи ввысь.
Я, пожалуй, только теперь заметил, что там, в невообразимой вышине, среди звезд, переливавшихся всеми цветами радуги подобно капелькам росы, затмевая их, сиял тоже сам по себе иной свет, такой же, что и вокруг нас, но гораздо более яркий и взволнованный… Да, именно взволнованный! Я не могу найти более точного определения, потому и употребил это слово. В том свете растворено было некое духовное напряжение, оно все это время нисходило на нас сверху, мы чувствовали его, хотя и не сознавали источника.
— Вы верующий? — осведомился у меня человек с батожком.
Верующий ли я? Это я и сам хотел бы узнать.
— Ясно, — отозвался он, видя мое затруднение.
— А вы? — спросил я в свою очередь.
— Я матерьялист, — отвечал он с большим достоинством. — То есть верю только фактам. Если явится сейчас перед нами Христос — как я могу не поверить в его существование? Поверю! Хотя бы и Бог-отец — то же самое. А если, знаете ли, одни разговоры… что будто бы где-то кто-то есть…
— Разве вам еще не было предъявлено никаких фактов?
— Пока что ничего. Мы как бы в карантине… идет как бы дознание, следствие, а высший суд — потом.
Я слегка опешил.
— Что за дознание?
— Вызывают, допрашивают, обличают в грехах. Узнаете в свой срок! — уклончиво объяснил бывший заведующий райтопом.
— Что с вами было на третий день? Ведь это какой-то знаковый рубеж.
Он поведал этак осторожно:
— Упрекали в многоглаголании, пустословии, празднословии. Что ж, я не отрицал. А вот сквернословие — нет, говорю, не грешен. А они мне все припомнили: и то, что в детстве было, и в юности… Там у меня и кощунства имели место, и пение неприличных песен о Боге и священниках…
Я мимолетно с облегчением подумал, что за мной подобного греха не водилось: песен таковых не пел.
— Долго они меня так-то уличали: то в чревоугодии, то в клевете, то в прелюбодеяниях. Бессмысленно отрицать и запираться! У них там все записано… на скрижалях.
Тут я призадумался. Сказанное им все более озадачивало меня.
— А кто они — те, что допрашивают?
— Увидите.
Он явно уклонялся от ответов. Из осторожности, ему присущей. Но я был настойчив:
— А как вас позвали? Окликнули оттуда, сверху? Или дали какой-то знак, и вы поднялись туда?
— Нет, они спустились… как я понял, это простые служащие, не главные. Двое. Не представились, никаких отличительных знаков не имели, удостоверений не предъявили. Да и сам допрос был… в форме дружеской беседы. Они интересовались моим прошлым, на мои вопросы не отвечали. Вообще вели себя обходительно, интеллигентно, вежливо. Я очень духом упал, когда все открылось в процессе дознания, но они ободрили, обнадежили. Говорю же: обходительные такие. А вот послезавтра вызовут меня на более высокий уровень… там строже. Оттуда наш брат возвращается уже иной — задумчивый.
Я озаботился, как перед важным экзаменом, который мне предстоял, а собеседника моего как бы отнесло от меня ветерком.
Я же оказался на главной улице, над своим распростертым у фонарного столба телом: нет, еще никто не нашел меня, никто не поднял.
«Странно, — сказал я сам себе. — Сбили человека мотоциклом, и никому дела до этого нет. Всем наплевать, что ли? До сих пор не нашлось никого, кто побеспокоится. Ведь лежу-то на мокрой земле, простужусь. Хотя… какая ж теперь простуда меня проймет»?
Напрасно я сетовал на невнимание: из-за того дома, в котором зал бракосочетаний, показался бодрый человек; он шагал по середине дороги, не опасаясь никаких машин, и уже прошел мимо, не заметив меня, лежащего, но остановился и вернулся.
— Эй, друг! — окликнул он. — Ты чего здесь загораешь? Солнышка-то нет!
Не дождавшись ответа, оглянулся, опять окликнул:
— Эй ты, дурдом!..
Пнул меня легонько, потом присел рядом на корточки.
— Радикулит словишь, — сказал он заботливо и вороватым движением сунул руку в карман моего плаща. — Чего хоть принимал-то, а? Надрызгался…
И полез уже во внутренний карман пиджака, что-то переложил оттуда себе.
— Принимал-то, говорю, чего?
Что он мог вынуть? Ах, да, деньги… Ну, невелики…
— Э-э, — сказал он вдруг, вытер руку о мокрую траву и зашагал прочь, скрылся за деревьями сквера.
Увиденное притупило во мне любопытство ко всему окружающему. Я закрыл глаза и отдался, как говорится, на волю волн. Меня медленно возносило над деревьями, над домами, и я опять почувствовал себя среди тех странных сгущений воздуха или света, которые в прошлый раз не очень удачно сравнил с невесомыми медузами. Но теперь, отдавшись во власть окружающей стихии, я каким-то образом мог созерцать их жизнь. То была именно жизнь, только призрачная, странная, зыбкая. Все менялось у меня на глазах, и было мимолетно, как в мире привидений. Я видел: вот мальчик ощутил вдруг собственную невесомость и полетел, раскинув руки.
— О-о-о! — кричал он в восторге. — А-а-а!
под ним проплыло дерево, пруд, а с пруда лодка поднялась к нему и тоже полетела, а он уже в ней и махал вёслами, как крыльями, пока не исчез…
вот молодой невзрачного вида мужичок в объятиях призрачных женщин, ласкающих его, — на лице мужичка выражение, которого мне лучше бы не видеть… и он пропал…
вот старик на дороге притопывает, притопывает правой ногой; но из придорожной канавы кидается на него полусобака-полусвинья и впивается зубами ему в коленку; старик падает и стонет, стонет, растворяясь в дымке…
вот встретились двое: пожилая женщина и старуха. «Мама, — сказала пожилая. — Это ты?». А та ей в ответ: «Не видела ли ты… я где-то потеряла». — «Что потеряла?» Старуха, не отвечая, искала что-то. «Да погоди, мам! Давай поговорим…» — «Нет, потеряла, потеряла…» — бормотала старуха и отплывала прочь…
вот девушка идет по тропинке, а ей навстречу на велосипеде голый парень, на раме у него другая девушка, тоже голая. «Как вам не стыдно!» — возмущается одетая. «А тут так полагается, — весело отвечают ей. — Иначе не пускают» — «Куда?» — «Да в институт!»…
вот лохматая собака лает на младенца, и плачет младенец, плачет…
вот женщина спускается по обрыву вниз, а с обеих сторон от нее водопад; женщине страшно, она охает и от страха, и от восторга, а потоки воды обращаются в лед, радуги играют в них; камни под ногами женщины становятся скользкими, в них вспыхивают огни, как в электрических лампочках…
Подобные картины, одна другой нелепее, проплывали передо мною или сам я проплывал мимо них. Я тут был вроде свидетеля или даже соглядатая, а потому чувствовал неловкость.
Мое внимание опять было привлечено тем мягким светом, который я назвал взволнованным, что сиял высоко надо мною. Там что-то двигалось, перемещалось… Мне хотелось подняться, приблизиться к нему, но я понимал, что мне туда рано, что мое появление там преждевременно. Я понимал и то, что к этому горнему свету нельзя являться без зова, да и не явишься, потому как сил на то нет. Надо смиренно ждать здесь, возле земли, не выше уровня полета ласточек и черных воронов. Осознав, что я несвободен и не могу ни вернуться к прежней своей жизни, ни подняться к жизни будущей, к горним высям, где, надо полагать, определено будет мне дальнейшее бытие, если, конечно, это можно назвать бытием, я испытал приступ невообразимой грусти. Опять во мне образовалась великая пустота, в которой могло звучать лишь эхо живой жизни. Одно только эхо.