Но хоть и казалось крайней нелепостью, что ученый, уважаемый людьми науки муж возьмется за уголовно наказуемое дело, да еще и в отношении собственного брата, следовало встретиться с ним и выяснить причину позднего приезда в Игнатово.
Сенькевич из библиотечного вестибюля позвонил в приемную института узнать номер сектора Децкого, затем позвонил в этот сектор, но ему ответили, что Адама Ивановича на работе нет и в ближайшие два дня не будет — он работает дома. Тогда Сенькевич обратился в паспортный стол и получил домашний адрес.
Через двадцать минут он входил в квартиру Децкого. Квартира оказалась коммунальной. Сенькевича встретил плач двух девочек, не поделивших куклу; из гостиной слышался телевизионный урок английского языка. Децкому принадлежала в этой квартире меньшая из трех комнат. Адам Иванович сидел за столом над кипой машинописи. Сенькевич поздоровался и назвался.
— Присаживайтесь, — предложил Децкий, указывая на узенький диван-кровать.
Кроме этого диванчика обстановку жилья составляли канцелярский письменный стол, канцелярский же одежный столбик и пара табуретов. Все пространство стен было занято самодельными, сбитыми из грубых досок, книжными полками. На полках, правда, впереди книг редко стояла всякая всячина, было и несколько дорогих вещичек — два бокала чешского стекла, золотая рюмочка, куст розового коралла, фотоаппарат «Зенит», нетронутая бутылка «Наполеона», транзистор, дымчатые импортные очки, стоившие у спекулянтов, что точно Сенькевич знал, тридцатку.
— Работаете? — спросил Сенькевич, невольно прислушиваясь к детскому крику.
— Надо, — ответил Децкий, — статью надо сдавать.
— Шумновато у вас, — сказал Сенькевич.
— Обычно я ночью работаю. Но ничего, уже мало терпеть, через год свою получу.
— Очередь подходит?
— Нет, к сожалению, кооператив.
Помолчав, Сенькевич спросил:
— Вы, наверно, в курсе, что у вашего брата похитили деньги?
— Да, — кивнул Децкий. — Ванда звонила.
— Это произошло утром двадцать четвертого июня, — сказал Сенькевич, на купалу. Я думаю, вы правильно поймете мои вопросы.
— Постараюсь.
— Мне важно знать, что вы делали в то утро, часов с восьми до одиннадцати?
— Вы полагаете… — удивился Децкий.
— Нет, не полагаю. Но наша работа, как и ваша, требует дотошности.
— Видите ли, мы с женой развелись, — погрустнев, сказал Децкий. — Дочь живет с ней. В субботу или воскресенье я забираю Люсеньку, и мы идем в кино, в театр или едем в лес или на озеро. Я ради нее и купил машину. Мне приятно ее катать, показывать ей заповедник… ну, да, наверное, вам понятно. Но в ту субботу жена отказалась отпустить со мной дочь, хоть и было договорено. Не знаю почему. Скорее всего, что ей не хотелось пускать Люсеньку к моим родственникам.
— Она сказала об этом утром? — уточнил Сенькевич.
— Нет, накануне вечером. А утром я проснулся поздно, томился, потом позвонил сотруднице, уговорил ее поехать со мной. Мы встретились в одиннадцать…
— Значит, все утро вы провели здесь.
— Да, дома.
— А где были ваши соседи?
— Уезжали в деревню. Они на каждые выходные ездят в деревню.
За стенкой сносное по громкости лопотание телевизора вдруг сменилось ритм-музыкой и песней на английском языке.
— Суббота — мой самый продуктивный день, — поделился Децкий. — Тихо, спокойно…
Сенькевич понимающе кивнул. Помолчали, дослушали песню.
— Сегодня похороны Пташука, — сказал Сенькевич. — Вы пойдете?
— Да, к двум часам.
— Кто сообщил вам о смерти? Юрий Иванович?
— Ванда. Днем. Юра как раз ездил за Верой. Мне очень жаль Павла, сказал Децкий, растирая виски. — Такая жуткая смерть.
Сенькевич вздохнул:
— Водка. Ночь. Дорога.
— Все так, — кивнул Децкий. — Но в сорок лет разбиться… Вот Юрина соседка разбилась, так ей хоть восемьдесят.
— Как, — удивился Сенькевич, — на машине?
— Ну, куда на машине. На лестничной площадке. В тот самый день, когда мы на даче купались и костер жгли. Шла, инсульт, смерть. Как говорится, ходячи. Бог, увы, делит не ровно.
— Причем весьма, — признал Сенькевич. — Скажите, Адам Иванович, ваш брат не предлагал вам взаймы на квартиру?
— Предлагал, и не взаймы, только я отказался.
— Если не секрет, почему же?
— Во-первых, я сам могу заработать, — сказал Децкий, — а во-вторых, по правде сказать, я должен ему тысячу. Он выручил меня, когда я разводился… И потом: у него своя жизнь, у меня своя. Я ведь давно мог найти должность с окладом, но хотелось другого…
— А вы никому не рассказывали про вклад брата?
Децкий задумался.
— Некому говорить, — ответил он скоро. — И вклад — какое мне дело.
Никаких позитивных сведений этот длинный разговор Сенькевичу не дал. С одной стороны, у Адама Децкого было достаточно оснований решиться на воровство: комнатка в шумной квартире, дряхлый раскладной диванчик, отживший свое стол, в перспективе многолетняя выплата за кооператив. И алиби у него ни на вечер, ни на утро не было никакого. Но — с другой Сенькевич интуитивно чувствовал, что Децкий чист. Из этого следовал обещающий новые заботы вывод: среди близких друзей Юрия Ивановича преступника нет: четыре пары и Пташук сели в поезд, когда тот вор находился в сберкассе; Адам Децкий приехал машиной, но непричастен; Глинский сидел на даче с пятницы. Но книжка, думал Сенькевич, зачем преступник возвращал в чемодан книжку? Ведь не ради же смеха. Такой риск: вновь войти в квартиру и вновь выйти. Была цель, умный вор зря не рискует. И время, время, минут двадцать заняла эта операция. Не приносил бы книжку — успел бы на поезд точно.
Жалелось, очень жалелось Сенькевичу, что уже нет в живых Пташука. Он по всем внешним данным тоже включался в схему преступления: жена и сын на даче, доступ к ключам имел наилучший, привычки Децких знал назубок, одна заковырка — прибыл электричкой. А есть своя машина, думал Сенькевич. Если от дома Децких на вокзал машиной, а еще от сберкассы к дому Децких снова машиной, то появляются минуты, и немало. Сенькевич отметил в уме, что надо расспросить гостей Децкого, где именно встретились на вокзале, когда и кто первым увидел Пташука.
— Давай-ка, Валера, прокатимся с ветерком, — сказал Сенькевич водителю и определил маршрут: от сберкассы к дому Децкого, а затем — на вокзал.
Тронулись, Сенькевич засек время. Потребовалось соответственно три с половиной и шесть минут. К ним Сенькевич прибавил пять минут, затраченные на повторное посещение квартиры. Округленно выходило пятнадцать минут, и значит, преступник должен был выйти из сберкассы в девять тридцать пять. Но это противоречило рассказу кассирши. И еще одно рассуждение мешало Сенькевичу принять такие расчеты: Пташук не мог бросить на вокзале свою машину. А чужую? А частник? А такси?
— Сколько, Валера, сейчас времени? — поинтересовался Сенькевич.
— Час.
— Обедать не хочешь?
— Как прикажете.
— Ну уж, прикажете. Попрошу. Может, отложим на полчаса?
— Хоть на час.
И они поехали к дому Павла.
Во дворе уже собирался народ. Сенькевич вышел из машины и подошел к толпе. У подъезда в кругу деловых мужчин стоял Децкий. Недолго подождав, Сенькевич его окликнул.
— Юрий Иванович, прошу извинить, что в такой час, — сказал он раздосадованному Децкому, — но минутное дело. Нет ли здесь кого-нибудь из ваших купальских гостей?
— Почти все.
— Пригласите, если не затруднит. Я на скамеечке обожду. Кого-нибудь, кто ехал вместе с Пташуком электричкой.
Через минуту к нему был подведен равный Децкому ростом крепыш и представлен:
— Смирнов. Петр Петрович.