Подкатив к подъезду, где жил завскладом, Децкий поднялся на второй этаж и долго звонил и, прижав ухо к замку, слушал. Тишиной веяло от замочной щели, никто не ходил там на цыпочках, пусто было в квартире. Куда этот гад заполз, думал Децкий. Разве что на дачу свою метнулся, лежит там клубком на диване, посмеивается. Но не ехать же было на дачу за сорок верст. И домой, весь вечер смотреть на дуру-Ванду, тоже не хотелось. И оставаться одному не хотелось. Децкий сел в машину и поехал к Адаму.
Но зачем было ехать к Адаму? Рассказывать свои беды? Так никому из честных рассказывать свои беды нельзя, а брату меньше всего. Советоваться? О чем? О том советоваться, как суда избежать? Так опять же надо рассказывать, и какой он может дать совет? Что он знает о такой жизни? Слыхал ли он о ней вообще? Просить помощи? Но чем он может помочь? Что в его силах? И какой помощи? Двенадцать тысяч вернуть? Облигации вернуть? Петра Петровича зарезать складным ножом? Ни одного повода не было для этой поездки. Но чем крепче слагались в уме одна к другой веские отговорки, тем сильнее хотелось Децкому увидеть брата. По пути он остановился у «Гастронома» и взял — не с пустыми же руками идти — бутылку марочного коньяка и две плитки «гвардейского» шоколада.
Адам был дома, тарахтел на машинке с рукописи.
— У тебя есть время? — спросил брат после объятий.
— Чего, чего, а времени у меня навалом, — сказал Децкий.
— Так подожди полчаса, закончу главку, тут две странички осталось.
Децкий сел на жесткий, продавленный диванчик и закурил. За стеной надрывался телевизор, в кухне ляпала молотком — верно, отбивала мясо Адамова соседка. Старая дрянная машинка стучала, как штамповочный станок. Смешно было бы здесь, в этом гаме и трескотне, сказать: "Хорошо тебе, брат, завидую тебе, а у меня горе!" — смешными, насмешливыми, понимал Децкий, стали бы такие слова, но именно так ему и чувствовалось — он завидовал. И чему, казалось, завидовать — скособоченным, требующим ремонта туфлям (Децкий такие и не ремонтировал, выбрасывал на помойку, а обувался в новые), сберегаемой бутылке «Наполеона», нестроганым доскам, окну без штор, золотой рюмочке (сам же и подарил некогда комплект из шести — где прочие? продал в тяжелые времена?), столу за десять рублей из мебельной комиссионки, пластмассовому абажуру — убогая была обстановка, все — пятый, десятый сорт, но как раз эта скудость и питала сейчас чувство зависти. Другой здесь был достаток, даже избыток — спокойствие. Тут стало Децкому еще и стыдно: давно мог и был должен как брат помочь с квартирой, дать денег на кооператив и не просто сказать, как говорил: "Хочешь, одолжу", а настойчиво, а потребовать: "Бери. Ведь полжизни соседи отнимут телевизором да диким смехом в кухне". А не настаивал, наоборот, посмеивался: "Бросай, Адам, науку. Иди ко мне — слесарем, триста рублей чистыми обещаю". И сейчас вдруг сказать — закрался я, страшно мне, грозит мне лишение свободы и лишение всего. А раньше о чем думал? А Паша всего не лишился? Не подходило к этой комнатке такое признание. Лопашил, финтил, а чего ради финтил? Чтобы Ванда сегодня в котиковой, завтра — в каракулевой шубе ходила. А одной так уже и мало, недостойно ее, уже ей страдание — хуже других.
— Ну что, нашлись твои деньги? — спросил Адам, отрываясь от работы.
— Где там нашлись. Вовек не найдутся.
— Найдутся, — успокоил брат. — Слишком крупная сумма.
— Дай-то бог!
Адам меж тем опустился на колени и раздобыл из-под дивана складной дорожный столик.
— Собери, — сказал он, — я пойду поесть приготовлю.
Столик собирался легко, Децкий придвинул его к дивану и поставил в центр принесенную бутылку. Надо было решать: пить — не пить. Децкий решил: выпью, а попадусь, отнимут права, и черт с ними — не то грозит.
Минут через десять Адам принес сковородку поджаренных магазинных пельменей и помидоры:
— Вот, больше ничего нет.
— Так и этого много, — сказал Децкий.
— Давно мы не встречались вдвоем, — весело сказал Адам и заменил марочный коньяк «Наполеоном».
— Ты что? — растерялся Децкий. — Зачем? Пусть стоит…
— Пусть течет, — сказал Адам, скручивая пробку. — Чего добру пропадать…
Может, тот марочный молдавский не уступал «Наполеону» вовсе, но такой мировой славы у него не было и вчетверо дешевле он стоил. Как легко выпилось, как сразу кровь посвежела — об этом, читатель, не рассказать, это надо лично испробовать, только тогда станет понятно, почему братья, вкусив, в один голос сказали: "Да, эликсир! Да, восьмое чудо!" Если бы еще телевизор заглох да соседи перестали шуметь в кухне, то вообще наступил бы для братьев час райских ощущений. Но гремела за стенами чужая жизнь, в окно влетал пулеметный треск облегченного мотоцикла — и забыть тот мир, хлопоты его и чувства, испытать полное спокойствие Децкому не удавалось. Адаму же, видел Децкий, было дано. И завидовал. И мечталось иметь такую же комнатку, такой же диванчик, а можно и раскладушку, читать на ней или весь вечер стоять за кульманом…
Но ведь было, подсказывала зло память, было так, еще и лучше было: не комнату — двухкомнатную дали квартиру, и действительно, кульман стоял, подрабатывал на нем вечерами, а потом бросил — чего мозги сушить, есть другой способ, золотую рыбку словил, и Паша навещал, и Адам приходил, и бутылку распивали до часу ночи… Было, все было, имели разбитое корыто…
— Давай Пашу помянем, — сказал Адам. — Жалею о нем.
Помянули.
— Жениться не собираешься? — спросил Децкий.
— Квартиру надо получить. А так — куда ж? Не сюда ж.
— Перетерпеть можно, — в ход своим мыслям сказал Децкий. — Зато семья.
— Легко тебе говорить: перетерпеть можно, — усмехнулся Адам. — А как перетерпеть? Работать надо. А как тут вдвоем? Еще сам, один, сидишь вот так, сочиняешь под телевизор. А представь — тут же и жена. И ее книги, и ее вещи. Через неделю возненавидишь…
Может, и не хотел Адам уколоть, но укололо Децкого, глубоко укололо, в сердце отдалось. И впрямь, думал Децкий, как им друг другу жаловаться: бедный богатому не товарищ, счастливый несчастного не поймет. У Адама мир в душе, зато каморка, у него хоромы, зато срок грозит. Ну, а через год как будет, думал Децкий, когда квартиру получит? Тогда скажет: это ж все своими руками. А он, Децкий, чем? Ему что, с неба свалилось? Черту душу продал разве малая цена? Так нет, это не считается, считается, что это даром. Нет уж, нельзя чувствительность распускать. Сидит в каморке, соседи музыкой травят, может, уже психику надкололи, и спокойно ему — он работает, культуре пользу приносит. А себе? А той самой Алле, на которой жениться бы не прочь? Хорошо, если год терпеть. А вдруг три? Нет уж, думал Децкий, лучше по-нашему, надежнее и веселее.
— От тебя можно позвонить? — спросил он.
Адам вышел в прихожую и тотчас вернулся, неся телефон. Децкий набрал номер завскладом; загудело в ответ ровными мертвыми гудками, и прослушал он этих гудков не менее ста — в ушах заболело.
— Кого домогаешься? — спросил Адам.