Лайн с триумфом посмотрел на Арчи со своей знаменитой, полной гротеска ухмылкой, которая была просто карикатурой на улыбку. Лайн не привык улыбаться. Но за ней было что-то еще, и что-то было за этими холодными ледяными глазами, теперь влажная и замороженная улыбка говорила о том, что Лайн не верил словам Арчи, которого это беспокоило меньше, чем то, что тот решил притвориться, что верит.
— Позволь мне повториться, Арчи, — сказал Лайн, и теперь его улыбка растворилась настолько быстро, словно ее не было никогда. — Мне нужно, чтобы не было никаких трудностей, никакого насилия, никаких инцидентов — здесь, на территории школы. До окончания учебного года осталось меньше двух месяцев. Это был трудный год, в котором были серьезные победы, как, например, самая успешная распродажа шоколада за все время, так и разные перемены, в том числе и к худшему. Я хочу, чтобы этот год закончился на знаке триумфа.
Арчи приготовился вскочить. Он не хотел задерживаться здесь больше чем нужно. Он никогда не знал, какие еще неожиданности припрятаны у Лайна в рукаве.
— Ты можешь идти, — сказал Лайн, развалившись в кресле. Его лицо расплылось в самодовольной улыбке, после наслаждения письмом, пришедшим из епархии.
Арчи больше не тратил времени, он без колебаний встал со стула и направился к двери: «Ни до свидания, Брат Лайн, и ни премного благодарности — не за что».
Уже выйдя, Арчи остановился в коридоре, словно ему было нужно перевести дыхание, но это было не дыхание, чтобы его перевести, а что-то еще, и кто-то еще. Его сознание зигзагом заметалось по всем и вся.
Кто же написал эту записку?
Кто же предатель?
Их любимое место около Пропасти было занято другой машиной. Оби заехал куда-то на совершенно другой пятачок и, наконец, припарковался возле большого старого клена, под ветвями, свисающими так низко, что они с шелестом заелозили по крыше машины. Он заглушил мотор и повернулся к Лауре.
Сложив руки на груди, она съежилась на переднем сидении. Прижавшись спиною к двери, время от времени она начинала дрожать. Ее нос был таким же красным, как и глаза — простуда, вызванная холодом, внезапно ворвавшимся в эти погожие весенние дни.
— Мне жаль, — сказал он.
— О чем? — фыркнула она простуженным носовым голосом.
— О том, что этим вечером вытащил тебя сюда, — но он ее не видел уже три вечера: она была на репетиции пьесы, делала домашнее задание, ездила с матерью за покупками, или по какой-нибудь еще причине — избегала его, как могла.
Она вытерла нос салфеткой и посмотрела на него водянистыми глазами.
— Я не обманываю тебя, Оби. Кроме того, мне не хотелось бы тебя заразить.
«Я бы не возразил», — подумал он, и его лицо налилось жаром вины. Несмотря на то, что она выглядела несчастно, он все еще продолжал чувствовать прилив любви и желания поцеловать, коснуться ее лица, даже если ее лихорадило, и она полыхала от жара. «Боже, что я за извращенец», — подумал он. Но можно ли считать извращением любовь?
Он протянул руку, чтобы коснуться ее ладони, но она отдернулась.
— Теперь, Оби…
«Эй, да как же я заражусь, взяв тебя за руку?» — подумал он, но ничего при этом не сказал. Он подумал о тяжком грузе любви: обо всех сомнениях, о ревности, о вопросах, которые не задать, как например: «Не уже ли и в правду ты меня любишь?»
Но вместо этого он задал другой вопрос:
— Что-то не так?
— Я простужена, — ответила она с оттенком нетерпимости.
Его охватило предчувствие того, что он так ненавидел.
— Ты уверенна, что только это?
— И еще многое. Простуда. Я потеряла главную роль из-за одной паршивой «C+»…
— Я не знал. Ты никогда не рассказываешь о школе.
— И «Тринити», — она произнесла это так, слово швырнула бомбу, прямо в лицо Оби. — То, что я продолжаю слышать о «Тринити». Все мои друзья говорят…
— И что же говорят твои друзья? — спросил он, пытаясь внести в свои слова хоть каплю сарказма, но это ему не удалось, его голос внезапно охрип.
— Да так, лишь одно, — начала она. — Говорят, что в «Тринити» есть монстр — Арчи… как его там? Он возглавляет тайное общество, и окружен кучкой… шестерок. Хуже чем шестерок: они исполняют все его поручения и держат все в своих руках… — слова кувыркались, словно она долго копила их и не могла так просто от них избавиться.
Оби остался без текста.
Она обратилась к нему:
— Ты его знаешь? Что это за тип. Этот Арчи… как его там…
Ему показалось, что Лаура знала фамилию Арчи, как и все остальное.
— Костелло, — сказал он. Его зовут Арчи Костелло, и я его знаю. Черт, «Тринити» не так велика.
— Говорят, что он управляет «Тринити», словно какой-нибудь гангстер или мафиози. Оби, это правда? — она вытирала глаза так, будто плакала. Но это был не плач. Ее слова звучали, словно на суде из уст обвинителя — твердо и уверено.
— Нет в «Тринити» никакой мафии, — сказал он.
— Тогда, что же там за тайное общество?
Будь все оно проклято. С ней всегда нужна была осторожность, и, будучи в сладкой агонии, он никогда не мог быть уверенным в ее чувствах. Почему именно этим вечером она должна была вспомнить «Тринити»? Лишь потому, что ее мучила простуда? И была ли она из тех, кто портит другим настроение лишь потому, что у нее самой оно ни к черту?
— …и оно существует? — спросила Лаура, бешено вытирая нос бумажной салфеткой.
— Ладно, — сказал он вздохнув. — Да, в «Тринити» есть такая секретная организация.
— И ты ее член? Один из… ты знаешь…
Ему нужно было все отрицать. Общаясь к ней, обо всем этом было больно говорить. Ему хотелось сказать ей, что он уже дезертировал, что уже не член «Виджилса», в душе, по крайней мере, и что у него многое изменилось за эти дни, и что они с Арчи больше не друзья, и что, на самом деле, они никогда ими и не были. Но он знал, что не мог ничего об этом рассказать. А что тогда вообще он смог бы ей рассказать?
Он взял ее за руку. Рука была холодной, словно ничьей, словно деталью манекена из магазина одежды.
— Смотри, Лаура, в каждой школе есть свои традиции: какие-то из них обычные, а какие-то что ни наесть сумасбродные. Все время что-то происходит. И школа «Верхний Монумент» тому не исключение. Держу пари, что там тоже есть какие-нибудь сверхъестественные традиции. А в «Тринити» есть «Виджилс». Но не все так плохо, — он сжимал ее руку, подчеркивая нужные слова, но не следовало никакого ответа — она могла бы быть в хирургических перчатках. — Самое важное, что есть для меня в этом мире, так это ты. Ты — самое большое событие, когда-либо произошедшее в моей жизни, — он слышал, как его голос ломался, также как и когда-то в восьмом классе. — Я тебя люблю, Лаура. Ты важнее всего на свете. Не «Виджилс», не «Тринити», ничего…
И вдруг яркий свет фонаря, осветив переднее сидение, застал их обоих врасплох. В резком освещении ее лицо показалось бледным как у привидения.
— Закрой свою дверь! — крикнул он ей, пытаясь утопить кнопку под ее локтем. Но уже было слишком поздно. Передняя дверь с ее стороны раскрылась. Наглый и непристойный смех раздался из темноты из-за света фонаря. Оби сощурился, пытаясь разглядеть лица, и почувствовал, что там был кто-то не один, и что их окружили. Он надеялся, что это всего лишь шалость. Злая, но все-таки шутка.
— Обоих наружу! — скомандовал приглушенный шарфом голос, который он не смог узнать.
— Сочная девчонка. А она хороша, — сказал другой голос. — Я могу быть первым?
Оби тут же понял, что это не шутка. Дверь позади него раскрылась, и в тот же самый момент Лаура начала кричать, словно в нее вонзился нож аж в самое сердце. Чьи-то руки схватили его и вытащили из машины. Крик Лауры прекратился так резко, словно кто-то нажал кнопку выключателя на приемнике.
И внезапная тишина оказалась даже хуже, чем крик.
2