— Комната номер девятнадцать? — спросил Брат Лайн, в его голосе сквозил гнев, и он внезапно сместился так, что вспышка лучей заходящего солнца ударила в глаза Арчи, ослепив, на мгновение лишив его зрения. Комната номер девятнадцать и те прекрасные руины, легенды наполнившие «Тринити».
— Меня не было в комнате номер девятнадцать, — сказал Арчи, контролируя свой голос, чтобы тот не поменял окраску. — Там был кто-то другой, кто-то из новичков, — уводил в сторону он, меняя позицию так, чтобы снова видеть глаза Лайна.
Их пристальные взгляды на мгновение сцепились, и Лайн начал уходить от этого контакта глаз. Уведя глаза вниз, он сказал:
— Мы поставим отдельный памятник Брату Юджину. Но думаю, что ты специально сходишь в свою церковь и произнесешь молитву за упокой его души.
Арчи ничего не ответил. Уже несколько лет он не ходил на воскресные молитвы. С него хватало затяжных месс в зале собраний по какому-нибудь особому случаю. Он мог прослушать мессу лишь, когда на ней присутствовали его родители, и следовал лишь тем ритуалам, что нравились им, и его не волновало, нравилось это им или нет. Но в доме правил мир, когда, молясь, он играл роль благодарного сына.
— Тебе нечего сказать, Костелло? — спросил Лайн, раздражение рисовалось между его словами.
— Брат Юджин был хорошим человеком, — сказал Арчи. — Я любил его.
Ему нужно было что-нибудь сказать, и на самом деле он говорил правду, и не было его личного участия в задании, связанном с комнатой номер девятнадцать. Ничего личного во всех заданиях.
— Я не зацикливаюсь на прошлом, Костелло, — сказал Лайн. — Но знай, молитва всегда полезна для души, например, для твоей.
Арчи продолжал молчать, а Лайн, похоже, принял его молчание как одобрение, потому что он глубоко вздохнул, словно только что сделал нечто лучшее из совершенного за этот день и возвращался к своей обычной рутиной. Он осмотрел темные здания, укутанные в тишину, белую вагонку резиденции — блестящую, словно кости динозавров.
— Я люблю эту школу, Костелло, — сказал Лайн.
«Как и преступник, который любит свои преступления», — подумал Арчи. — «Что является секретом конца света и поводом для очередного деяния. Да, и, конечно же, греха, что всегда восторжествует. Потому что преступник, будь он насильником или ночным вором, любит свои преступления. Вот почему реабилитация не может быть возможна. Ведь сперва тебя освободили от любви и чувств».
Лайн снова взглянул на Арчи. Все выглядело так, словно разговор еще не закончен, пока он не сменил выражение.
— Держись, Костелло, — сказал он, и засеменил куда-то своими мелкими и частыми шажками, которые часто и запросто все повторяли, передразнивая Лайна.
На какой-то момент Арчи позволил себе отвращение, когда он увидел удаляющегося во мрак Лайна. Какой же он был дешевкой. И вся эта фальшивая забота о Брате Юджине. Лайн ничего не предпринял, после произошедшего в комнате номер девятнадцать, он был так поглощен своей карьерой, и Арчи всегда так от этого зависел. И это было тем, что его и Лайна сделало союзниками. Что всегда беспокоило Арчи, когда он имел дело с кем-нибудь таким, как Брат Лайн. И тогда он вспомнил о сюрпризе, ожидающем Лайна — визите Бишопа и, может быть, кого-либо еще.
Он шел на стоянку к своей машине, оставленной на пустующем пространстве около въезда, которое до того никто еще не посмел занять. Ему не хватало импульса удовольствия, обычно посещающего его, когда он обдумывал очередное задание.
Подул ветер, ветви деревьев закачались, и на окнах резиденции загромыхали жалюзи. У Арчи внезапно поднялось настроение. Он знал, что находится где-то в стороне от остальных. Стемнело. У него была замечательная тайна, которую он не разделял ни с кем.
Остановившись около машины, он расправился, поднял лицо, и ветер освежил его. Он прошептал: «Я — Арчи», услышав собственный голос, угасающий во мраке. В ответ не было ничего, даже эха. Было то, чего он так хотел: одиночество, отдаленность от всех, недосягаемость, что исключалось лишь только со знакомыми руками и губами мисс Джером.
— Так — далеко.
— Нет?
— Далеко.
— Один раз… один лишь раз.
— Одного раза недостаточно.
— Достаточно.
— Нет, всегда будет достаточно…
Это была их игра, веселая и смешная, в которой чувствительность каждого нерва была на пределе. Игра в кошки-мышки. Дюйм здесь — дюйм там. Немного дать и немного взять. Спрятать здесь и найти там. До ужаса смелая игра, не позволяющая вернуться в ту же самую исходную точку. Игра на грани сумасшествия, когда его любовь к Лауре Гандерсон становилась все сильнее и сильнее.
Игра перешла в ритуал. Они приехали к ущелью, в парк, на любимое место — на край земли, свисающий над пропастью. Огни Монумента мерцали перед ними словно залитый неоном базар. Оби не замечал их. Он забыл о Монументе, о «Тринити», о «Виджилсе». Он погрузился в волшебное присутствие Лауры у себя в машине и в жизни.
Он ее целовал, и она стонала мягко, глухо, хрипло. Легкая дрожь тела выдавала ее собственное желание. Нет, не желание. Он не хотел о ней так думать. Она для него была более чем телом, более чем девочкой для ласки или заботы. Эти игры были больше, чем игры: это был ритуал, выражающий их любовь, их желание друг друга, сладость, боль страсти. Но далеко этому зайти Лаура не позволяла. Она вдруг начинала охладевать, брать себя в руки, и он всегда уступал. Уступал, потому что он не мог предположить, где на этот раз она остановит эту их игру и уйдет в себя — из-за «Тринити», из-за чего-нибудь еще?
В первый раз они встретились вечером на танцах и внезапно приглянулись друг другу. Они плавно двигались под медленную музыку, но когда она вдруг узнала, что он учится в «Тринити», то напряглась и будто устранилась.
— Что случилось? — спросил он.
— Отвратительное место, — сморщив нос, ответила она.
— Все школы отвратительны, — возразил он, снова пытаясь подтянуть ее к себе ближе.
— Я всегда слышала о «Тринити» только самое худшее, — сказала она не в ритм музыке и сопротивляясь танцу.
— Слухи. Не суди обо мне по месту, где я учусь, — он почувствовал, как эта девушка, находясь в его руках, вдруг стала для него важнее, чем школа, хотя он понимал, что предает «Тринити». — Суди лишь по мне.
— Ты кто? — спросила она, глядя прямо ему в глаза.
— Я — хороший мальчик, — ответил Оби.
И она улыбнулась.
Но «Тринити» всегда стояла между ними. И еще больше, чем «Тринити», сам «Виджилс». Главное, что когда они просто говорили об этой школе, то в их разговоре все чаще и чаще начинали возникать паузы. В конце концов, Оби все время был вынужден вести себя осторожно, боясь потерять ее и натворить что-либо, что оттолкнет ее от него прочь, и дистанция между ними снова возрастала, как и тогда — в тот их первый вечер на танцплощадке.
А сейчас она была рядом, в машине. Закрываясь от него в этой веселой игре, реагируя, волнуясь, теряя дыхание, она становилась все дальше.
— Оби, пожалуйста…
— Еще минуту, — прошептал он.
— Для твоего же блага, — сказала она, но он мог слышать в ее голосе хрипотцу, всегда выдающую ее желание.
— Мне нужно досчитать до шестидесяти.
Он проговаривал слова так, словно упаковывал в них нежность и деликатность. Его пальцы шевелились, словно нажимая клавиши какого-то волшебного инструмента.
Спустя момент-другой она снова останавливалась, отворачиваясь и отталкивая его прочь.
— Так много и так сразу, — сказала она довольно грубо, и он ослабил объятья. Каждый раз, проходя все это, Оби был в ужасе. У него было чувство, что в последнюю минуту что-нибудь будет не так, все испортится, и он унизится прямо у нее на глазах. Он старался не рисковать. И, несмотря на его страстный протест такому концу, был благодарен Лауре за ее предостережение, за ограничения, которые она каждый раз расставляла.
Нежно обняв, он прошептал:
— Я тебя люблю…
Она расплющила руками щеки — покорный жест, почти вышибающий слезы из его глаз.