Когда этим утром его разбудил будильник, он еще не знал, что этот день настал. Но то, что он должен был совершить, не было результатом внезапного решения. Он знал, что где-то в этом году его жизнь должна оборваться, вероятно, где-нибудь летом, когда медленно потекут дни, недели и месяцы. Он не был до конца уверен, что в нем созрела эта идея, но уже точно знал, что должен закончить это отчаянное стечение обстоятельств, в которое превратилась его жизнь, и что в скором времени это произойдет, и все закончится. Закончится тоска, душевное опустошение, с которым он куда-то устало тащился без какой-либо цели, словно свалившись с неизвестной планеты, невидимой и недосягаемой, без аппетита или желаний. Пустота, недосягаемость, одиночество, нелюбовь. Забавно. Он только знал, что если он покончит этой жизнью, то все тогда станет на свои места. В нужный момент, в нужное время.
И вот он настал — этот день и этот час.
Ему показалось, что он на легком дыхании поднялся к себе наверх, аккуратно разложил все учебники на столе около своей кровати. Он вяло рассматривал их, понимая, что сегодня вечером у него не будет никакой необходимости делать домашнее задание, отметки за которое уже не имели никакого значения. Это заставило его улыбнуться, но улыбка была без радости и тепла. На протяжении всех прошедших недель, он продолжал делать уроки, есть, принимать душ, мылить шампунем волосы, ждать школьный автобус, отвечать на уроках, разговаривать с одноклассниками и с членами семьи, и никто — никто не мог догадаться, что в действительности он был уже где-то не здесь, что уже не жалел слов в беседе, в классе на уроке или за обедом, держа в стороне лишь самое важное — то, чем был он сам: «Я. Дэвид Керони. Сын. Брат. Ученик». Но на самом деле это не имело никакого значения, и просто воспринималось как некоторое украшение его невеселой дороги, вскоре подходящей к концу. И он был благодарен тому, что знал об этом, и цеплялся за эту мысль. Иначе его монотонные дни стали бы совсем невыносимыми.
Все же иногда что-то нарушало эту водную гладь, словно он появлялся из глубины вод на солнечный свет, на мгновение остановив время, он мог увидеть нечто смешное. Его жизнь потеряла какой-либо смысл, как и само письмо. (Конечно, само по себе письмо было бессмысленным, хотя использование самого слова «письмо» было хитрой и скрытой подменой реальности.) И когда взрыв солнечного света прекращался снова, и он снова погружался в глубины бесплодной, суровой жизни, какой теперь ее знал, без солнца, без неба, без всего. Некуда идти и негде скрыться.
Он в последний раз осмотрел свою комнату и вспомнил стихи, которые когда-то однажды выучил наизусть:
Его стереопроигрыватель, который никогда у него не умолкал, теперь создавал лишь музыкальный фон — для маскировки. Он делал вид, что музыка что-то для него значит. Книги были аккуратно выставлены у него на полке, а те, что в мягкой обложке, были хорошо обернуты. Раньше он не открывал их неделями, а теперь снова и снова заставлял себя читать и перечитывать самые любимые свои произведения, и вздыхал, думая обо всей той фальши, которая должна была исходить от него, чтобы его действия выглядели обычными. Он остерегался того, чтобы в его семье не узнали и не заподозрили. Он говорил, слушал, действовал, приносил из школы отличные оценки, но все это время держал в себе одну маленькую тайну. Его глаза теперь цеплялись за плакаты, расклеенные на стенах его комнаты. Какой же глупостью на самом деле они были исписаны: «После дождя на небе будет радуга…» Слова. Бессмысленность. Гласные и согласные. Буквы. Двадцать шесть букв алфавита. И одна из них несущая фатальный исход. И не стоит теперь об этом думать. «И каждый час с любовью смотришь…»
Он начал раздеваться. Снял рубашку и штаны. Положил их аккуратно на кровать. Стянул с себя носки и сморщился от исходящего от них запаха прелых ног, которые у него потели даже в самый холодный зимний день. Снял синие клетчатые трусы, стащил через голову футболку и бросил все это в корзину для грязного белья. Он стоял голым, и ему стало немного холодно. И еще раз он избежал своего отражения в зеркале размером в полный человеческий рост, которое висело около двери в ванную. Он избегал своего отражения месяцами, радуясь тому, что ему еще не надо было бриться.
Он был необычно спокоен и ходил почти на цыпочках. И он снова почувствовал, как усиливался приятный ветерок, но это происходило в нем самом, а не снаружи. И это было больше чем спокойствие, он чувствовал вялую сонливость, и плыл по невидимому течению к своей неизбежной цели, но думая и о других способах уйти из жизни, отверг их. Он прочитал немало книг в библиотеке, изучил статистику, открывал энциклопедию и многое вычитал оттуда, пролистал газетные подшивки за последние несколько месяцев, и к собственному удивлению его удовлетворило то, как часто свершаются акты самоубийства, и, наконец, остановился на самом подходящем из них — для него.
Он шел, почти плыл к бюро, все также избегая зеркал, и затем он открыл выдвижной ящик стола. Аккуратно сложив все, что там лежало, он взял в руки белый лист бумаги. Затем он достал два конверта, и какое-то мгновение держал их так, словно его руки были чашами весов. В первом конверте было письмо, которое должно было объяснить матери, отцу и Энтони необходимость этого акта. Он долго и тяжело думал о том, как сделать так, чтобы они не чувствовали себя виновными в его смерти. Он писал и переписывал это письмо сотню раз, прежде чем единственный раз дать им понять, что с радостью ушел из жизни. Теперь он положил письмо на бюро рядом с фотографией, на которой ему вручались самые высокие награды по окончанию школы Прихода Святого Джона, где все восемь лет учебы он был отличником, посмотрел на фотографию и подумал о письме, а затем отвернулся, чтобы тут же открыть другой конверт.
В другом конверте лежало лезвие безопасной бритвы. Оно сверкало в лучах полуденного солнца. То был блеск приятной смерти, которая была другом и исполнителем его желаний. Изящно, двумя пальцами он взял лезвие, прошел в ванную, положил его на унитазный бачок и открыл краны. Спустя секунду горячая струя устремилась в ванну. Облако пара поднялось с поверхности воды, собираясь множеством капелек на кафельной глазури и на висящем над умывальником зеркале. Он смотрел на пузырящиеся водовороты от падающей из крана струи, не чувствуя ни тепла, ни холода и ничего вообще. Он потрогал воду рукой и затем повернул сильнее холодный кран и терпеливо ждал, осознавая, что рядом лежит лезвие бритвы. Он снова опустил руку в воду, и она оказалась в самый раз. Он закрыл краны.
Положив лезвие на край ванны, он погрузился в воду. Тепло окутало его с ног до головы. На этот раз он был рад своей душевной пустоте. Он ни о чем не думал и ни о чем не сожалел, словно был прозрачным и невесомым. Он понял, что не принимал ванну уже несколько лет, вместо чего каждое утро влезал под душ. Поры на его коже впитали воду и ее тепло, и он вздохнул. От пара с его лба потекли ручейки пота по щекам и подбородку. Замечательно. Скоро этот ужасный, уродливый, полный отчаяния, презренный мир должен был подойти к концу наряду с его полной бесполезностью в нем. «Убивая себя, и ты убиваешь окружающий мир», — он не помнил, чьи это были слова. Он всегда берег покой своей семьи, но он без сожаления вычеркивал «Тринити» и все, что с ней связано: Брата Лайна и письмо. «И каждый час с любовью смотришь…»