Все больше и больше он привязывался к церкви, найдя в ней комфорт и уют, несмотря на прохладную атмосферу. Он где-то и когда-то читал о философах, о священниках или монахах, проведших свои дни и ночи в одиночестве, в молитвах, в размышлениях, в созерцании, и Джерри, казалось, смог бы постичь мир этих людей. Полуденное солнце было лишено тепла, и в церкви также было холодно, несмотря на пар, шипящий в трубах радиаторов, и Джерри вздрагивал, желая вернуться назад в тепло фермы.
Зима быстро пролетела, меняя друг за другом тихие дни и ночи. Монумент и «Тринити» оставались где-то в потустороннем мире, в другом времени и в другом измерении, не претендуя ни на что в жизни Джерри. Пока ему не позвонил отец, чтобы сказать, что пора вернуться домой. «Я по тебе соскучился, Джерри» — сказал он. И Джерри почувствовал, как слезы начали разъедать его глаза.
«Я по тебе соскучился, Джерри».
Хотя ему и не хотелось оставлять мир и чистоту Сан-Антуан, он почувствовал, что в словах отца скрывается импульс радости.
И он приехал в Монумент, хотя ему хотелось вернуться в Канаду, чтобы увидеть, как весна врывается на поля и в сады, как все зацветает разными красками. Ему хотелось услышать, как при этом заговорит, а может быть и запоет церковь, когда ее окна раскроются во внешний мир. Но знал, что это было невозможно. Он должен был продолжить жить здесь, в Монументе и осенью поступить в среднюю школу «Монумент», чтобы жить по правилам, которые он для себя установил после той распродажи шоколада: не поднимать волн, идти по течению, притворяясь, что весь окружающий мир дремлет, и на ручке двери, словно в номере гостиницы висит табличка: «Просьба не беспокоить».
Но визит Губера вывел его из равновесия, застав его врасплох.
— Сегодня я действительно повел себя глупо. Так, папа? — спросил он, когда в тот вечер они ужинали за столом.
— Я бы не сказал, что глупо, — ответил ему отец. — Кроме того, это была моя ошибка. Я не понял, что ты к этому еще не готов…
— Но мне нужно было… я должен был сказать Губеру, что он ни в чем не виноват передо мной. Боже, он ведет себя так, словно был предателем или кем-то вроде того, чего на самом деле не было.
В столовой воцарилась тишина. Тишина всегда присутствовала в их жизни, но она не была такой уютной, как на ферме в Сан-Антуан. Может быть, потому что по своей натуре его отец всегда был скрытен и немногословен, они никогда не разговаривали начистоту, поддерживали общение главным образом в кратких беседах со многими остановками. Смерть матери Джерри годом раньше окунула их в глубину гробового молчания. Его отец перемещался в пространстве, словно в трансе все свои дни и ночи, в то время как у самого Джерри были его собственные неприятности. Поступление в «Тринити», футбол и создание команды новичков, распродажа шоколада, и все, что за этим последовало, что Канада помогла ему забыть, пока не появился Губер.
— Я должен ему позвонить, правильно? — спросил Джерри.
— Нет, сынок, если это причинит тебе вред. Ты — важнее. Он — Губер всегда может подождать…
И снова тишина. И Джерри молча поблагодарил отца за его слова. Надо было дать Губеру подождать. Он пожалел своего старого друга, но ему самому надо было быть уверенным в том, что сам снова в порядке, что восстановился и поправил свое здоровье прежде, чем побеспокоиться о ком-то другом.
И все же. И все же.
Позже, после того, как его отец ушел на работу, Джерри оказался над раскрытой телефонной книгой, лежащей на полке под телефоном. Он мог на память набрать номер телефона Губера, но он не был уверен в последней цифре — «6» или «7»? И нашел его номер в телефонной книге но, в конце концов, не стал его набирать. Как-нибудь потом, в другое время.
Он подошел к окну, выглянул на темную улицу, и снова вернулся в комнату. Он знал, что ему нужно было выйти за пределы этой квартиры и собрать свою жизнь по кусочкам. Пройтись по улицам, заглянуть в библиотеку, посмотреть, что продается в магазине грампластинок, набрать в легкие весенний воздух. И позвонить Губеру.
Может быть, завтра.
Или послезавтра.
Или никогда.
Табс Каспер поклялся никогда больше не связываться с девчонками. Но в результате с ним стало происходить нечто неладное. Он не мог знать того, что когда поссорится с Ритой и скажет ей: «Прощай навсегда», его будет преследовать гнев, отчаяние и боль. Боль в сердце и боль ниже пояса. Ему казалось, что он ранен, как будто прошел войну в траншеях Первой Мировой в боях за демократию, как это было написано в учебнике по истории. Ему казалось, что он волочит свое существование, будто инвалид с поврежденными ногами, пытаясь воздерживаться от каких-либо чувств, что, конечно же, было невозможно. И что хуже всего, он ел, как сумасшедший, из-за чего поправился еще на девять фунтов, что привело его уже теперь к сорока пяти лишним фунтам. С трудом это принимая, он поднимался по лестнице, тяжело дыша, и все время потел. Его рубашка постоянно была сырой. И ко всему ему на голову свалился «Виджилс».
Запыхавшийся и вспотевший, он теперь стоял в маленькой глухой комнатке около спортзала. Важно было моргать, чтобы избавиться от капелек пота, собравшихся у него на веках, столь похожих на слезы. Но ему не хотелось, чтобы кто-нибудь подумал, что он плакса. Под слоем ужасного жира, от которого никак не мог избавиться, он был храбрым, сильным и выносливым. И когда предстал перед «Виджилсом», то был уверен, что выглядит хорошо, несмотря на жир и пот. Он различал лица парней, сидящих в полумраке комнаты, знал их имена, но никогда ни с кем из них еще не общался. Новички, такие как Табс, не представляли для них серьезного интереса. Он искал глазами парня по имени Оби, но среди сидящих его не было. Оби был единственным членом «Виджилса», с кем он однажды говорил, и предпочитал не думать о том их разговоре, который имел отношение к Рите и шоколаду.
В душном помещении повисло ожидание, парни негромко разговаривали между собой, ведя себя так, словно Табса здесь не было. Табс знал, чего они ждали — прибытия Арчи Костелло. Он знал о нем все — о его влиянии и заданиях.
Дверь распахнулась, и дневной свет ворвался во мрак этого помещения. Не глядя, Табс уже знал, что теперь на сцену вышел Превеликий Арчи Костелло. Разговоры прекратились, и все насторожились. В душном воздухе повисло напряжение, словно кто-то поджег фитиль, и все ждали, когда прогремит взрыв.
— Привет, Эрнест, — сказал Арчи.
Настоящее имя застало его врасплох (он ненавидел, когда его называли Табсом, но привык к этому прозвищу). Табс повернулся к Арчи.
— Что, с Ритой все окончилось слишком плохо? — сказал Арчи, сделав небрежную паузу, словно они продолжали беседу, начатую ранее.
Табс снова был обескуражен. Во-первых, он ожидал, что встреча созвана, чтобы объявить очередное задание. Во-вторых, никто не должен был знать о Рите и о том, что с ней произошло. Об этом знал лишь парень, которого звали Оби. «С Ритой все окончилось слишком плохо…» В груди у Табса глухо застучало сердце.
— Помнишь Риту? — начал заискивать Арчи. На его лице выплыла поддельная улыбка, и Табс нашел ее схожей с профессиональной улыбкой клоуна. Но клоуном Арчи вовсе не был.
— Да, помню, — сказал маленький и скрипучий голос Табса Каспера. Он ненавидел свой голос за его неуправляемость, и никогда не знал, что от него ожидать: высокий и противный скрип или низкий и грохочущий бас, что его смущало не в меньшей степени, чем отрыжка или пук.
— Рита хороша собой, — сказал Арчи, немного наклонив голову. Его голос был мягким, словно он знал Риту, и она была в его самых нежных воспоминаниях. — Не так ли?
Табс кивал, не веря своим ушам. Сколько же Арчи знал о Рите? Рита… его гордость и слабость, его волнение и полное предательство. Черт, он чуть не сел из-за нее в тюрьму. Ладно, может не в тюрьму, но чуть не пошел под суд. То, о чем предупреждал его Оби. Табс любил ее, а теперь и ненавидел, но все еще хотел, чтобы она вернулась. Его все еще лихорадило при первой же мысли о ней, о ее теле. Она была единственной девушкой, к плоти которой он когда-либо прикасался, ласкал, обнимал. А ее груди. Он был готов умереть за них. Ему так нужны были деньги, вырученные им от той глупой распродажи шоколада — нет, не украденные им, как сказал, обвиняя его, Оби, а просто занятые взаймы. Ему нужно было кое-что купить и подарить ей на день рождения — браслет, который стоил ни много, ни мало девятнадцать долларов и пятьдесят два цента, включая налог — цена, иссушившая его сердце и сознание.