Он тщательно закрыл за собой раздвижные французские двери и подошел к окну столовой, выходящему на задний двор. Там надрывно кричала птица, словно ее ранили. Земля, которую отец перекопал для посадки деревьев, лежала в беспорядке, почти как на свежей могиле.
Сложность была в том, как найти коричневый полуботинок с растрепанной «молнией» и болтающейся медной пряжкой среди сотен, черт возьми, тысяч пар обуви, ходящих повсюду в Монументе. Невозможно? Но он должен был заставить себя найти это возможным. Надо было принять меры. Найти. Где-нибудь начать — и это где-нибудь было в «Тринити». И затем продолжить дальше.
Устав «Тринити» в отношении одежды был не слишком строг. От учащихся требовалось, чтобы каждый был в рубашке, галстуке, пиджаке и брюках неустановленного цвета. Запрещены были спортивные тапки (за исключением спортивных уроков), ботинки и рабочая одежда. Наиболее популярной обувью в «Тринити» были полуботинки, застегиваемые на «молнию» и затягиваемые пряжкой.
«Хорошо подумай», — сказал себе Оби, одеваясь утром в школу, как обычно, имея трудности с узлом на галстуке, чтобы второй конец не торчал из-под первого. Он не мог себе позволить быть пессимистом. С пессимизмом приходят безысходность и отчаяние, и, наконец, поражение. Он не мог позволить такому случиться, как и не мог все это так просто бросить, потому что вся его жизнь была под опасностью разрушения, и нельзя было бездействовать, чтобы такое произошло.
Где-нибудь, наверное, в эту же минуту кто-то у себя дома надевал изрезанный полуботинок, пока ноги Оби по очереди втискивались в его собственную обувь.
Оби взглянул на себя в зеркало. Он выглядел ужасно. Красные глаза. Желтые пятна в уголках у переносицы, которые появлялись каждый раз при сильном утомлении. Свежие царапины на подбородке. Поблекшие волосы, словно высохшая на стекле пыль. Словно все его тело и даже волосы отказывались принять произошедшее — то, что не должно было случиться, и что нельзя было допустить.
Он продолжал тихо говорить с собой, при этом наблюдая в зеркале обвисшие уголки своих губ: «Время воспрянуть духом, Оби. У тебя есть ключ. Следуй за ним. Найдешь обувь, с ней этого парня, а затем узнаешь, что делать дальше. Это лучше, чем бездействовать, лучше, чем просто ждать, когда вернется Лаура, и ей нечего будет предложить».
Он разработал стратегию, как пробудиться и придти в себя, и решил, что в школу поедет не на машине, а на автобусе. Что даст ему возможность понаблюдать за школьниками, за их обувью на тротуаре и в автобусе. Он ненавидел мысль о поездке на автобусе: «Что, я снова стану одним из этих снобов?» Но он знал, что найти этот полуботинок было важнее, даже того, как и когда добраться до школы. Нужно было смешаться с толпой. Его глаза не должны были пропустить ни одной пары обуви.
Он поспешил выйти из дома, но ноги не слушались, переставляясь по-старчески вяло, тяжело, словно на них были увесистые зимние ботинки. На автобусной остановке в конце улицы он стоял отдельно от всех детей и подростков, ожидающих школьный автобус. Они галдели и хулиганили на свежем утреннем воздухе, топая ногами, толкая друг друга локтями и бедрами. Глаза Оби пробежались по их обуви. Трое из них были в истёртых изношенных сандалиях — из школы «Верхний Монумент», где не было никакого устава и никаких правил в отношении одежды. У двоих полуботинки, черного и коричневого цвета, и с целыми застежками, у кого-то пара высоких черных ботинок, и еще двое в лакированных туфлях.
Оби казалось, что он выглядит, как беспризорный, который всю свою жизнь ходит с опущенной головой в поиске потерявшихся монет, сигаретных окурков — всего, что валяется на земле.
Следующие несколько часов — в автобусе, на школьном дворе, в классных помещениях, в коридорах Оби попадал в непроходимые джунгли обуви, пялясь во все многообразие разных оттенков, стилей и изношенности. Полуботинки были чистыми и грязными, аккуратными и сильно растрепанными, коричневыми, черными, пятнисто-серыми. На них были пряжки всех видов: рифленые, гладкие, медные, серебряные. Серебряные? Нет, не серебряные, но покрытые похожим на серебро металлом. Можно было сказать, что учебный год подходил к концу. Новая обувь не попадалась, как и новая одежда. Вместо этого были полинявшие рубашки, мятые галстуки, протертые чуть ли не до дыр на пикантном месте брюки. Обувь была настолько изношена, что никакая полировка не смогла бы ее оживить. Иногда его глазам мог попасться полуботинок с застежкой, которая могла быть сломана, перекошена или отсутствовала вообще, и тогда в его венах начинала пульсировать кровь, но он напрасно пытался что-то рассмотреть в идущих вверх по ступенькам ногах. Ложная тревога. Похоже, что весь этот день только и состоял из ложных тревог, разочарования и усталости.
После уроков ожидая автобус, он надеялся на то, что Арчи или кто-нибудь еще из его знакомых не заметит его, стоящего в одиночестве. Оби снова осознал бесполезность поисков. Он не знал, как можно проверить каждую пару обуви в большом городе, если предположить, что нападавшим был кто-то не из его школы.
Его плечи обвисли, подбородок упал на грудь.
В уголках его глаз собрались слезы расстройства. Он отвернулся, чтобы не позориться, и, не желая, чтобы кто-то это увидел. Он отошел от автобусной остановки. Надо было побыть одному. Он знал, что поиск бесполезен. Не только поиск, но и вся его жизнь — она бесполезна, пуста и лишена какого-либо смысла.
За что Арчи так любил Мортон, так это за то, что она была умной и, вместе с тем, молчаливой, но в первую очередь красивой: длинноногой, стройной и белокурой, кроткой и, как поется в песне, гибкой как ива. Арчи каждый раз приходил к Мортон, к самой любимой девушке из школы «Мисс Джером», и она ни разу его не отвергла.
Он говорил с ней обо всем и ни о чем. Она слушала и тут же принимала его настроение и его нужду, а он не признавал больше никого. Ее прикосновение было для него ловким, нежным и долгожданным. И еще он мог с ней поговорить. Конечно, не обо всем. Обычно, он говорил с ней загадками, и так или иначе она понимала — не сами загадки, а его потребность говорить загадками. И хоть она иногда могла действовать ему на нервы, большую часть времени, она всего лишь была великолепной.
Как и сейчас, у него в машине, в темноте, вносимое ею умиротворение, Мортон и ее готовность отдаться ему и ее знание — как это сделать. И Арчи расслабился, раскрепостился, предоставляясь удовольствию от ее прикосновений к его телу.
— Ты это любишь, Арчи? — спросила Мортон, ее тон указывал, что она уже знает ответ.
Арчи что-то неясно пробормотал, в его словах не было никакой необходимости, важна была лишь его реакция на ее мягкие движения.
— Какое-то время ты был не здесь, — сказала Мортон, посылая в его ухо слова вместе с теплым воздухом.
— Я занят, — ответил он, трогая ее волосы и гладя ее щеку, и вдыхал тонкий запах одеколона, которым она пользовалась, что-то похожее на сирень, но он предпочитал полное отсутствие запаха.
— Как занят? — спросила Мортон, зацепившись за слово, чтобы дать ему знать, с чего начать.
Арчи не знал, что мог или что должен был ей рассказать. Он скучал по Оби, по ходу его мышления, откуда можно бы было черпать свежие идеи, соизмеряя свои дальнейшие действия с его реакцией. Оби был единственным человеком, знающим, как работает мозг Арчи, наблюдавшим его в процессе разработки множества заданий, и в последний момент достающим кролика из шляпы; идущим по высоко натянутому канату, все время рискующим и никогда незнакомым с неудачей. В это время у него была Мортон, которая давала то, что никогда не мог бы дать ему Оби. И теперь он отвечал на ее ласку, и на ее вопрос.