Смех Губера был легким, почти благодарным.
— Ладно, это не было твоим ежедневным «Как дела». Но сейчас выглядишь хорошо. Джерри… — и, после небольшой паузы. — Ты ли это?
— Мне кажется… да, — нужно было объяснить. — У меня все хорошо. Я готов.
— Замечательно. И Джерри, дай мне также что-то сказать, ладно? Прежде всего, я должен тебе кое-что сказать — прежде, чем все остальное.
— Смотри, Губер, я знаю, что ты хочешь мне сказать, и об этом не надо. Ты остался моим другом.
— Но мне нужно это сказать, Джерри, и ты должен выслушать, и затем принять решение. Не говоря что-нибудь еще. Дай мне… дай мне сказать тебе, что я знаю, что прошлой осенью я тебя предавал. Остался дома, словно был болен, когда ты проходил весь этот ад из-за шоколада, дрался с Джанзой…
— Но ты был там, Губ. Я видел тебя. Ты мне помог… — он почти сказал: «Ты держал меня в своих руках, когда изнутри я весь был изломан».
— Но я пришел слишком поздно. До последней минуты я был дома. И пришел на помощь слишком поздно… ладно, я это сказал. Надо было это сказать. И я не обвиняю тебя, если ты меня за это ненавидишь.
— Господь с тобой, Губер, я не ненавижу тебя. Ты же мой друг.
— Той ночью я вел себя, не как друг…
— Губер, Губер… — мягко упрекнул его Джерри, словно Губер был ребенком, которого нужно было успокоить.
— Ты дашь мне еще один шанс?
— Не нужен тебе никакой шанс. Ты — мой друг, и о каком шансе речь?
— Я больше не подведу тебя, Джерри.
— Эй, смотри, Губ. Ты же не будешь все время меня опекать. Дружба навсегда.
— По рукам, — голос Губера стал легче, прозрачней.
— Ладно. Это будет значить, что больше ни слова ни о том вечере, ни о том, как ты меня подвел или ни о чем-нибудь вроде этого. То было прошлой осенью, а это — теперь. Давай забудем о том, что когда-то случилось.
— Есть только одно, что я не могу забыть. То, что ты сказал мне в тот вечер, Джерри. Потому что это — правда. Это то, как я живу теперь. Ты сказал мне, чтобы я играл в футбол, продавал шоколад или все, что бы то ни было — все, что им будет нужно. И я это делаю, Джерри, и всегда буду делать…
От этих слов у Джерри стало нелегко на душе. Одно дело было поверить в них самому, другое — чтобы знать, что кто-то еще, твой друг, который также поверил в них. Так изменить свою жизнь из-за слов, которые кто-то тебе сказал? Джерри почувствовал, что с этими словами на него навалилась тоска, хотя и знал, что в них была правда.
— Давай больше не будем говорить об этом, — сказал он, гадая, не позвонил ли он ему слишком быстро. Может, нужно было бы подождать или не звонить ему вообще. В отчаянии от этого предмета разговора, он искал, о чем бы поговорить еще. — Ты все еще бегаешь, Губ? Ты запыхался, когда подошел к телефону.
— Точно. Я долго не бегал, но начал снова.
— Я тоже хочу бегать, — сказал Джерри, оглядываясь в комнату, обставленную бесполезной мебелью. Это был не дом, а что-то вроде кабинета врача или зала ожидания на аэровокзале.
— Эй, да ты терпеть не мог бег, — упрекнул его Губер.
И Джерри ответил на добродушный изворот Губера.
- Я знаю, но это такое замечательное ощущение, когда ты заканчиваешь бежать. Это словно удар молотком по голове…
Они оба взорвались от смеха. Его замечание было не таким, уж забавным, но Джерри почувствовал, что им нужен был какой-нибудь повод, чтобы снова оказаться вместе, как в старые добрые времена.
— Хочешь, побежим снова? Со мной? — спросил Губер.
— Почему бы нет? Мне нужно подвигаться.
— Завтра днем?
— Конечно… — Джерри заколебался. — При одном условии, Губ. Ни каких больше разговоров о том, что тогда случилось. Ни слова.
— Ладно, ладно. Ни слова, но подготовься на завтра, Джерри. Я за тобой забегу…
— Завтра, — сказал Джерри, повесив трубку, расслабившись от облегчения и с благодарностью выдохнув воздух. С благодарностью кому? Богу. Возможно, он подумал о «Болтливой» Церкви в Канаде.
Оби заметил разодранный полуботинок с полуоторванной пряжкой в тот момент, когда уже ничего не искал. На перемене, поднимаясь по ступенькам на третий этаж, он спешил на последний урок, продираясь через стену тел. В этот день он явно не блистал на двух контрольных, и вряд ли он за них сможет получить больше чем D, что не лучшим образом скажется на его успеваемости. В его голове крутились всякие недобрые мысли. Он сердился на родителей и всех остальных, думающих, что школьная жизнь — это веселая забава, приятное времяпрепровождение, лучшие годы жизни с каким-то количеством контрольных и экзаменов, предоставленных тебе для игры воображения. Дерьмо собачье. В этом не было ничего хорошего. Испытанием были ежедневные баталии в бесконечной школьной войне. Школа означала правила, порядок и распоряжения, если ничего не говорить о домашних заданиях.
Полуботинок перед его глазами оказался внезапно, настолько неожиданно, что его мозг не сразу отреагировал на увиденное. В сознании его все еще беспокоила паршивая жизнь, называющаяся средней школой, молодостью, юными годами. И вдруг перед его глазами по ступенькам звучно зашлепала отрывающаяся подошва. Он замер, впереди него в нескольких футах был тот самый изрезанный полуботинок, отпечатавшийся в его зрительной памяти.
— Остановись на минутку, — сказал он.
Никто из бешенного хаотического потока школьников, несущихся вверх и вниз по лестнице, не услышал его слов и не обратил на него внимания.
Оби решился действовать. Парень в этом полуботинке замедлил шаг. В какой-то момент его обувь была на его уровне глаз Оби. Подняв глаза, он увидел знакомую фигуру, спешащую выйти в коридор второго этажа, стараясь вместе со всеми успеть на урок в класс до последнего звонка. Оби уже не спешил на последний урок (в этот день один раз он уже опоздал), и решил выследить свою «жертву», остальное уже почти не волновало. Его жизнь зависела от этого полуботинка. Черт с опозданием на этот урок, и черт со всем остальным. Он бросился за этим парнем, быстро идущим против основного потока, расталкивая всех локтями в ребра.
Оби догнал его (он уже почти был уверен в том, что его знает, но нужно было полностью в этом убедиться, чтобы не осталось и тени сомнения, потому что на карте теперь стояли не забавы и игры, а жизнь и смерть) у двери в классную комнату № 19, что, конечно же, было иронией. Ноги Оби начали тормозить, его ботинки заскользили по деревянному полу, и он чуть не врезался в этого парня. Взгляд в лицо подтвердил очевидность: да, именно этот расхлестанный полуботинок и эта же болтающаяся пряжка. Он видел, как парень останавливается, возможно, почувствовав, что за ним идут по пятам, или просто услышал скользящую обувь Оби у себя за спиной. Он оглянулся, и Оби увидел полное лицо.
Теперь все сомнения в сторону.
Корначио. Шестерка Бантинга.
Раскалывая воздух на части, зазвонил звонок, и Корначио поспешил в класс, после того, как озадачено (или даже со страхом) посмотрел на Оби. Он вламывался в дверь, расталкивая еще двоих.
Двери в класс захлопнулись, и в опустевшем коридоре Оби остался совершенно один. Он стоял и переводил дух. Его сердце тикало, словно часовой механизм вот-вот собирающейся взорваться бомбы.
Его тело залихорадило, что придало ощущениям остроту и тревогу. Он забыл об усталости и истощении и вошел в своего рода гиперсостояние с обостренными чувствами, с каждой его клеточкой стоящей начеку. В его теле лихорадочно пульсировала новая энергия. Он воспользуется всеми старыми стратегиями и методами, с которыми был знаком последние годы, будучи правой рукой Арчи Костелло, организуя задания, делая заметки и занося данные об учащихся «Тринити» себе в блокнот. Его блокноты были исписаны их именами и деталями жизни каждого из них, ценными для заданий. Сотни имен, и среди них, конечно же, Корначио.
Винсент Корначио. Шестнадцать лет от роду. Рост: пять — семь, вес: один — шестьдесят пять. Отец, фабричный рабочий. Средняя успеваемость — «В-минус». Не глуп, но не любит тех, кто ниже его ростом. Пониженная чувствительность к боли. Ни чем не увлекается, если не считать времяпрепровождения в центре города с целью поедания глазами девчонок или чтения грязных журналов в закоулках аптек. Прозвище: Корни, которое он ненавидит. Работает после школы в супермаркете «Вивальди».