До жары не было дела и Керони.
Он был словно под невидимым колпаком, через который не проникала жара, как и что-либо еще из окружающего его мира, который был без времён года, а значит и без погоды. В атмосфере своего замкнутого мира он продолжал жить, его сознание было ясным и острым, и все это было где-то в стороне от его тела. Он как-то ухитрялся удовлетворять все жизненные потребности, исполняя свои глупые, но необходимые обязанности ученика, сына и брата. И с блеском с этим справлялся, потому что знал, что ему не нужно будет делать это всегда. Он знал, что наступит момент, когда поступит команда, и он начнет действовать.
Дэвида все время тянуло в комнату, в которой стояло пианино. Там было прохладно, окна были зашторены, жалюзи закрыты, и пространство было изолировано от всего остального мира. Дэвид, открыв крышку клавиатуры, искал глазами ноту «до», нажимал ее и чего-то ожидал. Может быть эха? Он не знал.
Он немного боялся пианино, усмешки клавиш в затемненной комнате. Однажды посмотрев на клавиши, поймал себя на мысли, происхождение которой не знал, она прибыла к нему от пожелтевших клавиш или из него самого. Фактически эта мысль была видением. Перед его глазами предстал нож — большой мясничий тесак, которым пользовался его отец, когда много готовил для праздничного ужина в ожидании гостей или для семейного барбекю, устраиваемого во дворе. Он убедился, что тесак лежит на месте, в специальном выдвижном ящике вместе с другой кухонной утварью. Он коснулся блестящей поверхности ножа, провел пальцем по кромке лезвия, и объявил: «Да, это то, что нужно». Он не знал, кому это сказал. Но было ясно, что кто-то что-то от него услышал, отчего ожидаемая команда показалась еще ближе.
На дворе стояла жара, а Дэвид Керони все ждал и ждал сигнала. Он знал, что скоро такой сигнал поступит, и не возражал против ожидания, как и против самой жары. Каждый день он входил в прохладную комнату и останавливался у пианино — в ожидании.
В жару Эмил Джанза всегда становился грубым. В общем-то, таким он был всегда, но зной только усиливал эту его черту. В жаркую погоду девушки украшали себя тонкими платьями и прозрачными блузками без рукавов. На них могли быть короткие юбки или шорты, которые подчеркивали фигуру и красиво выделяли округлые формы груди.
Грубым его делало и многое другое. И все больше и больше замечал за собой, что со временем в нем что-то происходило. Например, во время игры в футбол он мог подарить кому-нибудь из команды соперников синяк под глазом, грубо его толкнуть или опрокинуть, и при этом получал потрясающее сексуальное наслаждение. Иногда он участвовал в драках на автостоянке возле школы, ведь в «Тринити» процветало рукоприкладство, и это его возбуждало. Первый раз он почувствовал такое сексуальное возбуждение прошлой осенью, когда перед ним на боксерском ринге стоял Рено, и даже раньше, когда избивал его в роще за школой, и это были самые прекрасные моменты его жизни.
И несколько дней тому назад он снова почувствовал возбуждающий прилив чувств, когда на лужайке в парке заметил Рено, сидящим на скамейке со своим закадычным другом, чье имя он не знал. Увидев Рено, заметив его даже издалека, Джанза был удивлен его возвращению в Монумент, после того как слышал, что он бежал в Канаду от страха быть избитым снова. А теперь он был здесь и напрашивался на большие неприятности. Джанза даже захотел рассказать об этом Арчи Костелло, но воздержался от этого, решил придержать Рено для себя.
Теперь, в самый зной, когда дома никого больше не было, Джанза открыл телефонную книгу. Он просматривал фамилии на букву «Р» и получал сексуальное наслаждение. Его настроение стало намного лучше.
Шелестя страницами, он нашел фамилию Резборн… Ричер… «Робин Гуд» — охотничий магазин … Рид и, наконец, Рено. Две фамилии Рено в телефонной книге. Легко проверить.
Маленький сопляк Рено. Ему не стоило возвращаться в Монумент. Нужно было остаться в Канаде.
Внезапно налетевшая гроза заставила забыть о жаре. Небеса содрогнулись от грома и молний. Дождь хлынул так, словно наверху кто-то отвернул вентили гигантских кранов. Вода полилась непрерывным потоком, пузырясь и шипя на плитках тротуара, изо всех сил барабаня по нагретому бетону или асфальту. Ручьи в сточных желобах выходили из берегов, увлекая за собой в сточные бассейны и коллекторы мусор, словно крошечные лодки. Массивные капли с покатых крыш и деревьев падали на лицо Оби, словно над ним была гигантская средневековая машина для пытки водой. Или так могло лишь ему показаться, когда он уже испытывал особую пытку — потерю Лауры.
Потребовалось несколько дней, чтобы, наконец, выследить Лауру, после того, как ее брат выложил новость о ее возвращении в Монумент. Телефонная линия все еще не работала: Лауры никогда не было дома, когда он звонил или, по крайней мере, никто не подходил к телефону. Устало бродя по укутанным испариной улицам, он часами выжидал напротив входа в школу «Верхний Монумент», встречая ее подруг, всех этих Дебби и Донн, с пустых лиц которых на него смотрели лишенные выражения глаза, словно он перед ними никогда прежде не появлялся. Его ушам выдавалась самая бесполезная информация: «Лаура? Она была здесь минутой раньше», или «О… уже два или три дня мы ее не видели». Он следил за автобусной остановкой и магазинами около школы. Он вымокал от пота. Глаза начинали болеть и чесаться от беспощадного солнца. Он чесался и фыркал, с тревогой и отвращением осознавая, что где-то простудился. Он чихал по нескольку раз подряд. Возможно, у него была аллергия. Простыть на жаре было бы полным унижением.
Бесконечное дежурство, наконец, было вознаграждено, когда он увидел, как она вышла из аптеки «Беккер» (он не заметил, как она туда вошла) и направилась к почтовому ящику, где она опустила в щель письмо. Прощальное письмо, адресованное ему, в котором окажется последнее «Прощай навсегда»? Но скорей всего не «подождем до семнадцати», как, однажды она ему сказала.
На многолюдном тротуаре, укутанном автобусным перегаром, стояла одна из ее подруг — блондинка с кудрями, почти закрывающими ее глаза. Она ожидала Лауру около желтого пожарного гидранта. Рядом в коляске кричал ребенок, в то время как его молодая мать облизывала тающий конус земляничного мороженого. На этом месте Лаура Гандерсон последний раз с ним попрощалась. Ни волнующая музыка, звучащая на фоне, ни ее тихое присутствие не сделало ее ближе. Ее глаза рассказали ему всю правду прежде, чем она произнесла первое слово, напряжение в них было таковым, словно ее сознание было занято более важными вопросами, чем тяжелое состояние Оби. Он мог быть нищим, просить милостыню, и с таким выражением лица кто-нибудь, проходя мимо, мог быстро кинуть ему десятицентовую монетку или спросить дорогу. Она монотонно отвечала на его вопросы, и позже он не смог бы вспомнить, что ей говорил, и что у нее спрашивал. Она говорила терпеливо, словно с кем-то слегка заторможенным, пока, наконец, не сказала: «Оби, все кончено». Она непосредственно адресовала это ему, наконец, признав его как человека.
Мимо промчался подросток на роликовой доске и больно задел Оби за руку, и, не останавливаясь, умчался вдаль.
— Почему? — спросил он.
— Миллион причин, — ответила она. — Господь того не хочет, — она гладила рукой растрепанные волосы. — Но главным образом, потому что я ничего больше не чувствую. Ничего.
— Из-за того, что тогда случилось?
Она закачала головой.
— Это было ужасно, Оби. И я всегда думала, что это сделали твои гадкие дружки из «Тринити». Но ты их не обвиняй, вини меня, — она оглянулась, будто нужные ей слова были написаны на стекле магазинного окна или на борту проходящего мимо автобуса. — Не знаю. Все это было слишком машинально. Мы едва знали друг друга…
— У нас были четыре недели, и даже больше. Тридцать один день…