П. Е. Щеголев в книге «Дуэль и смерть Пушкина» так характеризует Геккерна:
«Крепкий в правилах светского тона и в условной светской нравственности, но морально неустойчивый в душе; себялюбец, не останавливающийся и перед низменными средствами в достижениях; дипломат консервативнейших по тому времени взглядов, не способный ни ценить, ни разделять передовых стремлений своей эпохи, не увидавший в Пушкине ничего, кроме фрондирующего камер-юнкера; человек духовно ничтожный, пустой — таким представляется нам Геккерн».
По-видимому, кроме четы Строгановых и Идалии Полетики, никто у Геккернов перед их отъездом из Петербурга не бывал. Не показывались нигде и Геккерн, и Екатерина Николаевна. Она была на третьем месяце беременности. Ей предстояло пробыть в Петербурге еще две недели, и вдогонку Дантесу она пишет письма. Приведем первое ее письмо.
«В Тильзит (20 марта 1837 г.)
Не могу пропустить почту, не написав тебе хоть несколько слов, мой добрый и дорогой друг. Я очень огорчена твоим отъездом, не могу привыкнуть к мысли, что не увижу тебя две недели. Считаю часы и минуты, которые осталось мне провести в этом проклятом Петербурге; я хотела бы быть уже далеко отсюда. Жестоко было так отнять у меня тебя, мое сердце, теперь тебя заставляют трястись по этим ужасным дорогам, все кости можно на них переломать; надеюсь, что хоть в Тильзите ты отдохнешь как следует; ради Бога, береги свою руку; я боюсь, как бы ей не повредило путешествие. Вчера после твоего отъезда, графиня Строганова оставалась еще несколько времени с нами; как всегда, она была добра и нежна со мной, заставила меня раздеться, снять корсет и надеть капот; потом меня уложили на диван и послали за Раухом, который прописал мне какую-то гадость и велел сегодня еще не вставать, чтобы поберечь маленького: как и подобает почтенному и любящему сыну, он сильно капризничает, оттого что у него отняли его обожаемого папашу; все-таки сегодня я чувствую себя совсем хорошо, но не встану с дивана и не двинусь из дому; барон окружает меня всевозможным вниманием, и вчера мы весь вечер смеялись и болтали. Граф (Г. А. Строганов) меня вчера навестил, я нахожу, что он действительно сильно опустился; он в отчаянии от всего случившегося с тобой и возмущен до бешенства глупым поведением моей тетушки и не сделал ни шага к сближению с ней; я ему сказала, что думаю даже, что это было бы и бесполезно. Вчера тетка мне написала пару слов, чтоб узнать о моем здоровье и сказать мне, что мысленно она была со мною; она будет теперь в большом затруднении: так как мне запретили подниматься на ее ужасную лестницу, я у нее быть не могу, а она, разумеется, сюда не придет, но раз она знает, что мне нездоровится и что я в горе по случаю твоего отъезда, у нее не хватит духу признаться в обществе, что не видится со мною; мне чрезвычайно любопытно посмотреть, как она поступит; я думаю, что ограничится ежедневными письмами, чтобы справляться о моем здоровье.
Идалия приходила вчера на минуту с мужем, она в отчаянии, что не простилась с тобою; говорит, что в этом виноват Бетанкур; в то время, когда она собиралась идти к нам, он ей сказал, что уже будет поздно, что ты, по всей вероятности, уехал; она не могла утешиться и плакала как безумная. Мадам Загряжская (Н. К. Загряжская) умерла в день твоего отъезда в семь часов вечера.
Одна горничная (русская) восторгается твоим умом и всей твоей особой, говорит, что тебе равного она не встречала во всю свою жизнь и что никогда не забудет, как ты пришел ей похвастаться своей фигурой в сюртуке. Не знаю, разберешь ли ты мои каракули, во всяком случае немного потерял бы, если бы и не разобрал, не могу сообщить тебе ничего интересного; единственная вещь, которую я хочу, чтобы ты знал, в чем ты уже вполне уверен, это то, что тебя крепко, крепко люблю и что в одном тебе все мое счастье, только в тебе, тебе одном, мой маленький St.Jean Baptiste. Целую тебя, от всего сердца так же крепко, как люблю. Прощай, мой добрый, мой дорогой друг; с нетерпением жду минуты, когда смогу обнять тебя лично».
Да, она считала часы и минуты, что ей оставались до отъезда, стремилась броситься в любую неизвестность: что бы ни ожидало ее «там» — все казалось лучше проклятого Петербурга, где она встречала враждебное отношение и где все напоминало о происшедшей трагедии. Геккерн внимателен к невестке. Это возможно. И он надел маску, которую носил до самой ее смерти, как мы увидим далее из писем.
Екатерина Николаевна пишет, что граф Строганов «возмущен до бешенства глупым поведением» ее тетушки. Что именно говорила и писала Загряжская, мы не знаем, но вряд ли она только справлялась о здоровье или только выражала сочувствие по поводу отъезда Дантеса. Надо полагать, она встала на защиту Пушкиных и осуждала всех Геккернов. Между теткой и племянницей в этот период шла интенсивная переписка, пока Геккерн, по его словам, не запретил Екатерине Николаевне «проводить целые дни за письмами к ней». Об этом она не пишет мужу. Несомненно, Загряжская со свойственной ей прямотой высказала все, что она думала, а Екатерина Николаевна оправдывала и себя, и мужа; вероятно, Геккерны сумели ее убедить, что во всех событиях виноват Пушкин. Подтверждение неприязненных отношений между теткой и ею читатель найдет в публикуемых письмах.
Все это время Екатерина Николаевна не бывала у сестры. Надо полагать, Наталья Николаевна не хотела ее видеть.
Перед отъездом Н. Н. Пушкиной из Петербурга Екатерина Николаевна все же приехала к ней. Несомненно, свидание происходило в присутствии братьев, а что при этом была и Загряжская, свидетельствует друг Пушкина А. И. Тургенев. «С другой сестрою (Натальей Николаевной), кажется, она простилась, — читаем мы в письме Тургенева к П. А. Осиповой от 24 февраля 1837 года, — а тетка высказала ей все, что чувствовала она в ответ на ее слова, что «она прощает Пушкину». Ответ образумил и привел ее в слезы». «Обе сестры увиделись, чтобы попрощаться, вероятно навсегда, — пишет брату С. Н. Карамзина, — и тут, наконец, Катрин хоть немного поняла несчастье, которое она должна была бы чувствовать и на своей совести; она поплакала, но до этой минуты была спокойна, весела, смеялась, и всем, кто бывал у нее, говорила только о своем счастье». Александр Карамзин писал брату Андрею за границу, что Екатерина в день отъезда Натальи Николаевны послала сказать ей, что «готова забыть прошлое и все ей простить».
«До этой минуты была спокойна и весела, смеялась и всем говорила только о своем счастье». Эти слова Карамзиной, кстати, еще раз свидетельствующие о ее поверхностном восприятии событий, говорят нам о начале той двойной жизни, которую пришлось вести Екатерине Николаевне до самой смерти. Даже при последнем свидании с родными она не решилась хоть сколько-нибудь обвинить мужа и Геккерна и не нашла ничего лучшего, как сказать, что она «прощает Пушкину»! Мы полагаем, что Карамзин ошибается, говоря, что Екатерина Николаевна «послала» кого-то к Наталье Николаевне; вероятно, все это было сказано при последнем свидании, когда Наталья Николаевна высказала сестре все, что было у нее на душе...
Никто из родных не провожал Екатерину Николаевну, когда она навсегда покидала родину. Даже Дмитрий Николаевич не приехал, а ограничился прощальным письмом.
«Март 1837, Полотняный Завод
Дорогая и добрейшая Катенька.
Извини, если я промедлил с ответом на твое письмо от 15 марта, но я уезжал на несколько дней. Я понимаю, дорогая Катенька, что твое положение трудное, так как ты должна покинуть родину, не зная, когда сможешь вернуться, а быть может, покидаешь ее навсегда. Словом, мне тяжела мысль, что мы, быть может, никогда не увидимся; тем не менее, будь уверена, дорогой друг, что как бы далеко я от тебя ни находился, чувства мои к тебе неизменны, я всегда любил тебя, и будь уверена, дорогой и добрый друг, что если когда-нибудь я мог бы тебе быть полезным, я буду всегда в твоем распоряжении, насколько мне позволят средства, в моей готовности недостатка не будет.