Итак, муж твой уехал и ты едешь за ним; в добрый путь, будь мужественна. Я не думаю, чтобы ты имела право жаловаться: для тебя трудно было бы желать лучшей развязки, чем возможность уехать вместе с человеком, который должен быть впредь твоей поддержкой и твоим защитником. Будьте счастливы друг с другом, это смягчит вам боль некоторых тяжелых воспоминаний, это единственное мое пожелание, да сбудутся мои желания в этом направлении. Когда ты уедешь, пиши как можно чаще, и с возможными подробностями, особенно во всем, что касается тебя, ибо ничто не интересует меня так, как твоя дальнейшая судьба; по правде сказать, изо всей семьи ты сейчас интересуешь меня всех более, поэтому будь откровенна со мною и, повторяю, в минуту нужды рассчитывай на мою дружбу.
Я уже приготовил Носову письмо о деньгах, когда получил твое письмо, в котором ты пишешь, что он выдал тебе сумму, в которой раньше отказывал. Чтобы не подвергать тебя возможности нового отказа с его стороны, я посылаю тебе при этом 416 рублей, которые адресую тебе через Носова, чтобы в случае твоего отъезда он переслал тебе их со Штиглицем; пишу ему сегодня же, чтобы условиться относительно дальнейшей доставки предназначаемых тебе денег.
Маменька еще здесь, и я посылаю тебе при сем ее письмо. Ваня приехал сегодня из Ильицына; что касается денег, которые он должен тебе, дорогой друг, потерпи немного, вскоре я тебе их вышлю, сейчас наши дела в застое.
Жена моя согласна взять твою горничную, но, в самом деле, дорогой друг, мы не сможем платить ей более двухсот рублей в год. Если она согласна на это, пусть едет, и будь уверена, что из дружбы к тебе мы будем хорошо относиться к ней, только бы она не заводила сплетен.
Прощай, дорогой друг, и проч.
Дмитрий Гончаров».
В этом письме Дмитрий Николаевич прощался с сестрой навсегда. Он понимал, что возврата на родину ей нет. Но и там, далеко, она не будет счастлива, и желает ей мужественно перенести все, что ее ожидает...
В январе 1837 года в силу ряда обстоятельств братья Гончаровы вынуждены были перед свадьбой Екатерины Николаевны дать Геккерну обязательство выплачивать ей ежегодно 5000 рублей. Это было непосильным бременем для бюджета семьи, фактически почти разоренной, и мы увидим в дальнейшем, что вопрос об этих деньгах будет занимать большое место в переписке с Дмитрием Николаевичем.
В ИЗГНАНИИ
1 апреля 1837 года Геккерн с невесткой выехали из Петербурга за границу. В Берлине они встретились с ожидавшим их там Дантесом. Оттуда молодые отправились в Сульц, к отцу Дантеса, а Геккерн поехал в Голландию улаживать свои дела в Гааге.
В конце июня Дантесы и Геккерн приехали в Баден-Баден. Возможно, Дантес предполагал увидеться с лечившимся там великим князем Михаилом Павловичем и через него попытаться подготовить себе почву для возвращения в Россию. Но тот, встретившись с ним, якобы даже не ответил на его приветствие.
Писем Екатерины Николаевны из Бадена мы не обнаружили, но об их пребывании там мы узнаем из переписки Карамзиных. Живший в это время в Бадене Андрей Карамзин довольно подробно описывает свою встречу с Дантесами. Так бурно реагировавший в первое время на гибель Пушкина, резко осуждавший великосветское общество, погубившее, по его словам, поэта, он, однако, счел возможным оправдывать убийцу Пушкина. «Что Дантес находит защитников, по-моему, это справедливо: я первый с чистой совестью и со слезою в глазах о Пушкине протяну ему руку; он вел себя честным и благородным человеком — по крайней мере так мне кажется...» — писал он своим родным 28/16 февраля 1837 года.
Увидев чету Дантесов в парке Бадена, Карамзин первый подошел к ним; в начале разговора он высказал Дантесу свои обвинения в связи с трагическими событиями, но очень скоро тот сумел убедить его в своей «невиновности». Потом они встретились «за веселым обедом в трактире». «Последние облака негодования во мне рассеялись и я должен делать над собой усилие, чтобы не быть с ним таким же дружественным, как прежде», — пишет А. Карамзин. Однако, встретившись со стариком Геккерном, Карамзин не ответил ему на поклон и отошел от него, когда тот попытался с ним заговорить. Карамзины, по-видимому, были убеждены, что пасквиль был послан Пушкину Геккерном (этим и объясняется поведение Андрея по отношению к нему), убийцу же Пушкина они оправдывали.
Приведем также несколько выдержек из писем Софьи Николаевны Карамзиной.
«Я рада, что Дантес совсем не пострадал и что, раз уж Пушкину суждено было стать жертвой, он стал жертвой единственной...» (2 февраля 1837 г.)
«Дантеса будут судить в Конной гвардии; мне бы хотелось, чтобы ему не было причинено ничего дурного» (10 февраля 1837 г.).
«Некоторые так называемые «патриоты» держали, правда, у нас такие же речи о мщении, об анафеме, о проклятии, которые и тебя возмущали в Париже, но мы их отвергли с негодованием» (29 марта 1837 г.).
Вряд ли эти строки нуждаются в комментариях. Вот их, Андрея и Софью Карамзиных, Щеголев имел бы полное право обвинить в том, что у них не было «никакой сдержки» в отношении к убийце Пушкина!
Сульц, где жило семейство родного отца Дантеса, был в те времена маленьким городком, затерявшимся в горах Эльзаса и насчитывавшим едва четыре тысячи жителей. Старик Дантес, богатый помещик, член Генерального совета департамента Верхнего Рейна, занимал видное положение в Сульце. Внук Екатерины Николаевны, Луи Метман, оставивший биографический очерк о Жорже Дантесе, так описывает усадьбу старика Дантеса:
«Жизнь была проста в большом старом доме, которым в Сульце, близ Кольмара, владел ее свекор, барон Дантес. Он был окружен многочисленной семьей, сыновьями, незамужними дочерьми, родственниками. Дом с высокой крышей, по местному обычаю увенчанный гнездом аиста, просторные комнаты, меблированные без роскоши, лестница из вогезского розового камня — все носило характер эльзасского дома состоятельного класса. Скорее господский дом, нежели деревенский замок, он соединялся просторным двором, превращенным впоследствии в сад, с фермой, которая была центром земледельческой и винодельческой эксплуатации фамильных земель. Боковой флигель, построенный в XVIII веке, был отведен молодой чете. Она могла жить в нем совершенно отдельно, в стороне от политических споров и местных ссор, которые временами занимали, не задевая, впрочем, глубоко, маленький провинциальный мирок, ютившийся вокруг почтенного главы семейства».
Нетрудно себе представить, какой отклик нашел брак Дантеса в семье старого барона. Рухнули все надежды на столь удачно начатую карьеру сына: трагические петербургские события, разжалование в солдаты и позорное изгнание из России не давали надежд на какие-либо перспективы, по крайней мере в ближайшие годы.
Мы не знаем, как относились Дантесы к Екатерине Николаевне. Но полагаем, что «декорум» был соблюден. Нельзя не учитывать того, что они жили в маленьком провинциальном городке и, конечно, стремились избегать всяких сплетен и пересудов. Однако Метман намекает на какие-то «политические споры и местные ссоры», от которых якобы была в стороне новая невестка. Обращает на себя внимание и то, что русскую невестку поселили не в большом доме, вместе со всей семьей, а в отдельном флигеле.
Казалось бы естественным, что, вступив в новую для нее семью мужа, Екатерина Николаевна должна была бы писать о ней Дмитрию Николаевичу, но она хранит глубокое молчание во всех дошедших до нас письмах о том, как к ней относились Дантесы. Ничего не говорит она и об окружавших ее людях, об обстановке, в которой живет. А между тем, как мы видели, Дмитрий Николаевич просил ее: «...Пиши как можно чаще, и с возможными подробностями, особенно во всем, что касается тебя...» Интересовались ею и в Петербурге. Так, в одном из писем к О. А. Долгоруковой за границу Вяземский пишет: «Интересно, какова будет ее судьба теперь?»
Первое дошедшее до нас письмо Екатерины Николаевны написано ею вскоре после рождения дочери.