Одна горничная (русская) восторгается твоим умом и всей твоей особой, говорит, что тебе равного она не встречала во всю свою жизнь и что никогда не забудет, как ты пришел ей похвастаться своей фигурой в сюртуке. Не знаю, разберешь ли ты мои каракули, во всяком случае немного потерял бы, если бы и не разобрал, не могу сообщить тебе ничего интересного; единственная вещь, которую я хочу, чтобы ты знал, в чем ты уже вполне уверен, это то, что тебя крепко, крепко люблю и что в одном тебе все мое счастье, только в тебе, тебе одном, мой маленький St.Jean Baptiste. Целую тебя, от всего сердца так же крепко, как люблю. Прощай, мой добрый, мой дорогой друг; с нетерпением жду минуты, когда смогу обнять тебя лично».
Да, она считала часы и минуты, что ей оставались до отъезда, стремилась броситься в любую неизвестность: что бы ни ожидало ее «там» — все казалось лучше проклятого Петербурга, где она встречала враждебное отношение и где все напоминало о происшедшей трагедии. Геккерн внимателен к невестке. Это возможно. И он надел маску, которую носил до самой ее смерти, как мы увидим далее из писем.
Екатерина Николаевна пишет, что граф Строганов «возмущен до бешенства глупым поведением» ее тетушки. Что именно говорила и писала Загряжская, мы не знаем, но вряд ли она только справлялась о здоровье или только выражала сочувствие по поводу отъезда Дантеса. Надо полагать, она встала на защиту Пушкиных и осуждала всех Геккернов. Между теткой и племянницей в этот период шла интенсивная переписка, пока Геккерн, по его словам, не запретил Екатерине Николаевне «проводить целые дни за письмами к ней». Об этом она не пишет мужу. Несомненно, Загряжская со свойственной ей прямотой высказала все, что она думала, а Екатерина Николаевна оправдывала и себя, и мужа; вероятно, Геккерны сумели ее убедить, что во всех событиях виноват Пушкин. Подтверждение неприязненных отношений между теткой и ею читатель найдет в публикуемых письмах.
Все это время Екатерина Николаевна не бывала у сестры. Надо полагать, Наталья Николаевна не хотела ее видеть.
Перед отъездом Н. Н. Пушкиной из Петербурга Екатерина Николаевна все же приехала к ней. Несомненно, свидание происходило в присутствии братьев, а что при этом была и Загряжская, свидетельствует друг Пушкина А. И. Тургенев. «С другой сестрою (Натальей Николаевной), кажется, она простилась, — читаем мы в письме Тургенева к П. А. Осиповой от 24 февраля 1837 года, — а тетка высказала ей все, что чувствовала она в ответ на ее слова, что «она прощает Пушкину». Ответ образумил и привел ее в слезы». «Обе сестры увиделись, чтобы попрощаться, вероятно навсегда, — пишет брату С. Н. Карамзина, — и тут, наконец, Катрин хоть немного поняла несчастье, которое она должна была бы чувствовать и на своей совести; она поплакала, но до этой минуты была спокойна, весела, смеялась, и всем, кто бывал у нее, говорила только о своем счастье». Александр Карамзин писал брату Андрею за границу, что Екатерина в день отъезда Натальи Николаевны послала сказать ей, что «готова забыть прошлое и все ей простить».
«До этой минуты была спокойна и весела, смеялась и всем говорила только о своем счастье». Эти слова Карамзиной, кстати, еще раз свидетельствующие о ее поверхностном восприятии событий, говорят нам о начале той двойной жизни, которую пришлось вести Екатерине Николаевне до самой смерти. Даже при последнем свидании с родными она не решилась хоть сколько-нибудь обвинить мужа и Геккерна и не нашла ничего лучшего, как сказать, что она «прощает Пушкину»! Мы полагаем, что Карамзин ошибается, говоря, что Екатерина Николаевна «послала» кого-то к Наталье Николаевне; вероятно, все это было сказано при последнем свидании, когда Наталья Николаевна высказала сестре все, что было у нее на душе...
Никто из родных не провожал Екатерину Николаевну, когда она навсегда покидала родину. Даже Дмитрий Николаевич не приехал, а ограничился прощальным письмом.
«Март 1837, Полотняный Завод
Дорогая и добрейшая Катенька.
Извини, если я промедлил с ответом на твое письмо от 15 марта, но я уезжал на несколько дней. Я понимаю, дорогая Катенька, что твое положение трудное, так как ты должна покинуть родину, не зная, когда сможешь вернуться, а быть может, покидаешь ее навсегда. Словом, мне тяжела мысль, что мы, быть может, никогда не увидимся; тем не менее, будь уверена, дорогой друг, что как бы далеко я от тебя ни находился, чувства мои к тебе неизменны, я всегда любил тебя, и будь уверена, дорогой и добрый друг, что если когда-нибудь я мог бы тебе быть полезным, я буду всегда в твоем распоряжении, насколько мне позволят средства, в моей готовности недостатка не будет.
Итак, муж твой уехал и ты едешь за ним; в добрый путь, будь мужественна. Я не думаю, чтобы ты имела право жаловаться: для тебя трудно было бы желать лучшей развязки, чем возможность уехать вместе с человеком, который должен быть впредь твоей поддержкой и твоим защитником. Будьте счастливы друг с другом, это смягчит вам боль некоторых тяжелых воспоминаний, это единственное мое пожелание, да сбудутся мои желания в этом направлении. Когда ты уедешь, пиши как можно чаще, и с возможными подробностями, особенно во всем, что касается тебя, ибо ничто не интересует меня так, как твоя дальнейшая судьба; по правде сказать, изо всей семьи ты сейчас интересуешь меня всех более, поэтому будь откровенна со мною и, повторяю, в минуту нужды рассчитывай на мою дружбу.
Я уже приготовил Носову письмо о деньгах, когда получил твое письмо, в котором ты пишешь, что он выдал тебе сумму, в которой раньше отказывал. Чтобы не подвергать тебя возможности нового отказа с его стороны, я посылаю тебе при этом 416 рублей, которые адресую тебе через Носова, чтобы в случае твоего отъезда он переслал тебе их со Штиглицем; пишу ему сегодня же, чтобы условиться относительно дальнейшей доставки предназначаемых тебе денег.
Маменька еще здесь, и я посылаю тебе при сем ее письмо. Ваня приехал сегодня из Ильицына; что касается денег, которые он должен тебе, дорогой друг, потерпи немного, вскоре я тебе их вышлю, сейчас наши дела в застое.
Жена моя согласна взять твою горничную, но, в самом деле, дорогой друг, мы не сможем платить ей более двухсот рублей в год. Если она согласна на это, пусть едет, и будь уверена, что из дружбы к тебе мы будем хорошо относиться к ней, только бы она не заводила сплетен.
Прощай, дорогой друг, и проч.
Дмитрий Гончаров».
В этом письме Дмитрий Николаевич прощался с сестрой навсегда. Он понимал, что возврата на родину ей нет. Но и там, далеко, она не будет счастлива, и желает ей мужественно перенести все, что ее ожидает...
В январе 1837 года в силу ряда обстоятельств братья Гончаровы вынуждены были перед свадьбой Екатерины Николаевны дать Геккерну обязательство выплачивать ей ежегодно 5000 рублей. Это было непосильным бременем для бюджета семьи, фактически почти разоренной, и мы увидим в дальнейшем, что вопрос об этих деньгах будет занимать большое место в переписке с Дмитрием Николаевичем.
В ИЗГНАНИИ
1 апреля 1837 года Геккерн с невесткой выехали из Петербурга за границу. В Берлине они встретились с ожидавшим их там Дантесом. Оттуда молодые отправились в Сульц, к отцу Дантеса, а Геккерн поехал в Голландию улаживать свои дела в Гааге.
В конце июня Дантесы и Геккерн приехали в Баден-Баден. Возможно, Дантес предполагал увидеться с лечившимся там великим князем Михаилом Павловичем и через него попытаться подготовить себе почву для возвращения в Россию. Но тот, встретившись с ним, якобы даже не ответил на его приветствие.
Писем Екатерины Николаевны из Бадена мы не обнаружили, но об их пребывании там мы узнаем из переписки Карамзиных. Живший в это время в Бадене Андрей Карамзин довольно подробно описывает свою встречу с Дантесами. Так бурно реагировавший в первое время на гибель Пушкина, резко осуждавший великосветское общество, погубившее, по его словам, поэта, он, однако, счел возможным оправдывать убийцу Пушкина. «Что Дантес находит защитников, по-моему, это справедливо: я первый с чистой совестью и со слезою в глазах о Пушкине протяну ему руку; он вел себя честным и благородным человеком — по крайней мере так мне кажется...» — писал он своим родным 28/16 февраля 1837 года.