Я забыла тебе сказать, что мы недавно купили ферму в четырех или пяти лье от Сульца. Там теперь строится дом, где мы будем проводить три самых жарких летних месяца. Addio mia cara carrissime fradre (прощай, мой дорогой, дражайший брат), целую твою жену, муж шлет привет, а племянница свидетельствует свое почтение».
«Сульц, 3 ноября 1838 г.
Мой дорогой, добрый Дмитрий, письмо, которое на днях получил барон де Геккерн от Штиглица, вынуждает меня вернуться к вопросу о деньгах, чтобы тебе было ясно, какую сумму ты мне должен. 4049 руб. 5 '/2 коп. — эта цифра точна, плюс 1000 руб., которые, по словам Штиглица, он не получил; затем за август, сентябрь и октябрь 1838 г. по 416 руб. 66 коп., это составляет 1250 руб.; общая причитающаяся мне сумма достигает 6299 руб. 5 1/2 коп. Я не понимаю, есть ли у тебя расписка Штиглица на 1000 руб., потому что он утверждает, что ты ошибся. Не знаю, откуда происходит ошибка, но так как это Носов должен был их ему передать, как ты говоришь, я ему пишу сегодня, чтобы попросить переговорить с самим Штиглицем и выяснить, где же ошибка.
Ты можешь быть уверен, дорогой друг, что мне бесконечно тяжело все время возвращаться к денежным вопросам, особенно в момент, когда я знаю, что ты испытываешь недостаток в деньгах, но что поделаешь? В таких случаях зависишь от обстоятельств, а сейчас, когда мы купили поместье и приводим его в порядок, ты понимаешь, что для того, чтобы платить, нужны наличные деньги, и что, видя Барона в стесненных обстоятельствах, я стараюсь, как могу, придти ему на помощь, потому что, так как он не позволяет, чтобы я в чем-нибудь нуждалась, надо быть справедливой и в свою очередь помочь ему, сколько я могу.
Итак, я надеюсь, мой добрый брат, что ты согласишься с моими доводами и в особенности — не рассердишься на меня за мою докучливость, ты очень хорошо знаешь мою привязанность к тебе, чтобы бьггь уверенным, что отнюдь не желание причинить тебе затруднения вынуждает меня так поступать, а только крайняя необходимость.
Как ты живешь, как здоровье твоей жены и мальчика; я надеюсь, что Лиза теперь уже совсем поправилась, передай ей от меня тысячу нежных приветов. Хотя я ее и не знаю, я люблю ее от всего сердца, знаю, что она составляет счастье брата, которого я нежно люблю. Надо признаться, дорогой Дмитрий, что ты и я, мы оба счастливые смертные в браке, так как я тоже счастливейшая женщина на свете, любимая и балуемая мужем, который обожает меня. Я счастлива также всем тем, что меня окружает, не знаю, как и благодарить небо за все то счастье, что оно мне посылает, и право не знаю, что я сделала, чтобы его заслужить. Моя маленькая дочка прелестна и составляет наше счастье, нам остается только желать сына.
Прощай, мой добрый брат, целую тебя от всего сердца.
К. д 'Антес де Геккерн.
Муж просит передать тебе тысячу приветов».
В письме от 1 октября 1838 года Екатерина Николаевна говорит, что получила письмо от сестер. Обращает на себя внимание, что она никак его не комментирует, видимо, написано оно было в таких тонах, что ей не хочется об этом говорить. В последующие годы она укоризненно-раздраженно постоянно жалуется, что сестры ей не пишут.
Екатерина Николаевна довольно часто вспоминает об отце, настойчиво просит прислать его портрет и выражает большую радость после его получения. Но переписки между отцом и дочерью, очевидно, не было. Во всяком случае, Екатерина Николаевна не осмеливается ему написать. В многочисленных письмах Николая Афанасьевича, с которыми мы познакомились, нет ни одного упоминания о том, что он писал дочери или получал письма от нее. Что касается тетушки, то во всех письмах Екатерина Николаевна говорит о ней только в иронических тонах. И нам понятно ее раздражение: Екатерина Ивановна не ответила ни на одно ее письмо.
Нет сомнения, что письмо от 3 ноября написано под давлением Геккерна, так и чувствуется, что эти расчеты вплоть до полукопеек исходят от него. И он же заставляет Екатерину Николаевну писать доверенному лицу Гончаровых в Петербурге Носову и не для того, чтобы выяснить, «где ошибка», а чтобы заставить Дмитрия Николаевича выслать деньги.
Екатерина Николаевна сообщает брату, что они купили ферму в окрестностях Сульца. «Они» — это Луи Геккерн, об этом пишет Метман в своих воспоминаниях. Геккерн, видимо, до 1843 года, когда он снова вернулся на дипломатическую службу, жил в Сульце. Так, в метрическом свидетельстве о рождении Матильды Дантес, где он фигурирует в качестве свидетеля, говорится, что он «жительствует в помянутом городе».
Все письма Екатерины Николаевны — это стремление доказать, что она любима и счастлива, но именно потому, что эти уверения так настойчивы, им не верится. А. П. Арапова в своих воспоминаниях говорит о ней. Сведения эти почерпнуты, очевидно, из разговоров окружавших ее лиц, и хотя мы не знаем, все ли в них достоверно, заслуживает внимания, что именно говорилось о Екатерине Дантес в семье. «Она привязалась к мужу с беззаветной страстью, — пишет Арапова, — и годами убеждалась, что ничто не в силах победить его равнодушие и холодность. Разочарование в надеждах и ревниво гложущее горе, подтачивая организм, преждевременно свели ее в могилу».
Откуда поступили такие сведения? Может быть, постоянно встречаясь с Дантесами в течение зимы 1842/43 года в Вене, могла наблюдать их жизнь и сделать такие выводы Наталья Ивановна Фризенгоф? Она регулярно переписывалась с Натальей Николаевной и Александрой Николаевной, с которыми была очень дружна. Этот источник кажется нам наиболее вероятным.
В письмах заграничного периода мы имеем немало свидетельств тому, что Екатерина Николаевна страстно любила мужа. Она постоянно стремится во всем угодить ему: надоедает брату в отношении денег, пишет длиннейшие письма с просьбой прислать собак для мужа, умоляя сделать это ради нее. Она говорит, что муж любит ее и что она счастлива всем тем, что ее окружает, но мы не видим в ее письмах ни одного доказательства любви Дантеса, нет ни слова и об окружающих ее родных мужа. А вот тоска по навсегда утраченной родине, по своим близким, по тем местам, где жила она когда-то, — эти чувства выражены необыкновенно ярко, это мы увидим в следующем письме. И эта женщина, так часто говорящая о своем счастье, вероятно, была очень одинока и несчастна...
«Сульц, 26мая 1839г.
Я получила твое письмо из Катунков (одно из поместий Гончаровых) за несколько дней до родов, дорогой и добрый брат, и эта причина помешала мне ответить. Но сейчас я уже совсем поправилась и не хочу долее мешкать с ответом, потому что если наша переписка будет идти так, как сейчас, то в конце концов мы совсем перестанем писать друг другу, а это меня очень опечалило бы. Ты — совсем другое дело, так как ты живешь среди того, что тебе дорого, а я так оторвана от моей семьи, что если кто-либо из вас хоть иногда не смилостивится надо мной и не напишет, я и совсем не буду знать, живы вы или нет, а ведь не так легко отказаться от всего того, чем так привыкла дорожить с раннего детства.
Ты пишешь, любезный брат, что ты очень огорчен тем, что не можешь выполнить свои обязательства в отношении меня. В письме мужа ты найдешь все необходимые разъяснения по этому поводу, поэтому я не буду их повторять, скажу только, что твое последнее письмо заставило меня пролить много слез, так я была обманута в своих ожиданиях.
Недавно я получила письмо от Нины, которая сообщает мне новости обо всех вас. Она очень хвалит твою жену, и напротив, говорит, что у жены Сережи адский характер. Как мне пишет мать, у него снова будет прибавление семейства, решительно род Гончаровых умножается. Что касается тебя, то, кажется, ты хочешь ограничиться одним наследником (один из сыновей Д. Н. Гончарова умер в 1838 году); я думаю, ты прав, однако вам надо бы еще девочку.
А что скажешь ты о Катуш, вот у нее уже вторая дочь, она могла бы, однако, лучше иметь мальчика. Ты еще не знаешь, как зовут твою племянницу? Берта-Жозефина, смотри, не дай такое имя какой-нибудь лошади, так как Матильда уже имела благоприятную возможность носить одинаковое имя с твоей священной памяти вороной кобылой.