Лосев написал заявление прямо в горком и на Логинова и на Юрьева. Это Генька мне под секретом рассказал. Лосев написал, что Леонид Прокофьич из личных соображений. Про то, что Логинов пошел против технического совета, на своем хотел настоять, потому что когда еще мастером был, но Лосев его зажал при обсуждении проекта.
Между прочим, тут мы виноваты. Мы с Бурилевым подбивали Леонида Прокофьича пойти на то обсуждение. Еще писал он, что Логинов не послушал возражений главного механика и начальника цеха и ввел в обман горком, чем сорвал план, и всякое такое, и про Веру. А надо сказать, слухи про нее нехорошие пошли: старое вспомнили, как она тебя выдвигала в деревню послать, в этом интерес ее увидели. А Чудров приходит и сообщает, что у них, в фасонке, толкуют, что Сизова с Ипполитовым стала крутить специально для своих целей, и Геньку она охмурила и приспособила, чтобы он бегал хлопотать за нее. Спасибо, что Геньки дома не было, а то отделал бы он Тихона по первому классу точности. Тут еще приплюсовали всякую всячину. С термообработкой затерло — у них печь досрочно вышла в ремонт. А Лосев все неприятности в одну кучу сплюсовал, а сверху кладет историю с «Ропагом» и преподносит. И кто б, ты думал, подписывается под этой бумагой? Ипполитов!
Пока суд да дело, насчет Веры приказ — отстранить.
Но тут всякие непонятные вещи происходят. Инженеры, что с Верой работали, стоят за нее горой, технолог наш, Колесов, говорит при всех Ипполитову: «Удивляюсь вашему поведению».
А тот — «товарищ Сизова спекулировала на техническом прогрессе, занялась авантюрой». А Вера стоит тут же, и смотрит на него, и молчит. Поди разберись в этой женской аппаратуре.
Я Геньке про это рассказал и говорю ему: «Ты был прав насчет Веры, ну ее к чертям со всеми ее фокусами», — так он на меня с кулаками. Просто псих! Я сильно подозреваю, что он влюблен, все влюбленные — психи, иначе невозможно понять такое противоречие в человеке.
После работы забегает он за мной и говорит: «Пойдем». Приводит меня в наш «Голубой Дунай». Там сидит Абрамов. Как Генька сговорил его, не знаю. Взяли мы по стопке, выпили. Старик расклеился. Генька заводит его, и тот давай выкладывать. Лосев, говорит, пуще всего боится за свое место, потому что инженер он никудышный, на старшего не потянет, его с «Ропагом» Вера и Логинов прищемили, а впредь еще грозит дальнейшая автоматизация, а он в ней ни бум-бум, и вообще ему наплевать на всю эту механику, у него принцип жизни простой: зачем мне это нужно? Ко всему как шаблон приставляет: нужно ему это или нет?
Старик разошелся. «Надоело мне, говорит, лосевские подлости смазывать. Мне, говорит, пора о боге думать и станки, говорит, жаль; ведь на износ работаем». Генька его все жмет к «Ропагу», старик насчет «Ропага» тоже выложил. Сыграть Лосев на аварии хочет, обрадовался несчастью и составляет себе авторитет. А надо тебе иметь в виду, что на этом деле Лосев у нас капитал заработал, перед всеми-то выходит, что он знал и предупреждал. Абрамов в грудь себя бьет, чуть не плачет. «Поверьте мне, ребятки, говорит, никаких личных соображений у меня к Лосеву нет. Мне обидно, как он заставлял меня тормозить Сизову, и я чувствую, как она, в сущности, из-за меня страдает, что мне теперь делать?» Довели мы его до дому. Генька внушал ему, чтобы Юрьеву все рассказал, но только я боюсь, что в трезвом виде старик не способен на такую инициативу.
На этом я пока кончаю: сейчас поздно уже. Хотел я покороче, но не умею. Такая сложная конфигурация получилась, что зараз не опишешь, а надо тебе знать все подробности, чтобы ты мог принять правильное решение. Завтра я продолжу».
Генька держался весело и деловито, как будто ничего не произошло, как будто он забежал к Вере случайно, показать план месячника по сбору рацпредложений, и как бы между прочим напомнил про сегодняшнее комсомольское собрание в механическом. Ей придется прийти, ничего не поделаешь, будут обсуждать всю эту бодягу.
Он сидел на высоком, круглом табурете за ее чертежным столом. Комната была проходная, люди входили и уходили. Чертежная доска была опущена. Из выдвинутых ящиков Вера доставала бумаги, рвала и бросала в корзину. Движения ее были вялые и безостановочные. Если бы она обиделась или не слушала, он понял бы: человек занят своим горем и знать ничего не хочет. Но она слушала его и согласно кивала, и Геня растерялся.