Мальчик понял, что человек был секретарем, тем самым секретарем, который один во всей газете принимает объявления. А машина, переливающая буквы в золото, и была линотипом. Секретарь диктовал прямо на линотип.
Размеренная речь секретаря оборвалась, он нагнул лохматую голову, поймал прядку рыжеватых волос и стал накручивать на палец. Женщина невозмутимо ждала, подняв руки над клавишами.
— М-м-м, сейчас… — сквозь зубы сказал секретарь. — М-м-м… Сейчас, Клара. На чем мы остановились?
— «Сроки уборки и вывозки», — сказала женщина.
— М-м-м… Выбросьте эти слова. Сейчас. Я сосредоточусь.
Секретарь заглянул в лохматую подшивку:
— М-м-м… Так. Ага. Давайте с абзаца.
— Дяденька, — тихо сказал мальчик, выходя из-за машины. — Ведь вы секретарь?
— Кто? Что там? Что такое?!
— Мне объявление… — улыбаясь от страха, сказал мальчик. — Я хочу… объявление в газету.
— Клара, да что же это… — проговорил секретарь таким голосом, будто у него болели зубы, а невозмутимая Клара и мальчик отказывались этому верить. — Клара, я же просил не мешать, когда я диктую! Могу я требовать хоть каплю уважения?! Если не к себе, так к своему труду?! Эй, кто там!.. Васька, Марк Иваныч!..
— Дяденька, это очень нужно! Честное слово!..
— Да что же это, Клара?! Марк Иваныч! Немедленно уберите мальчишку! Мне дадут работать, в конце концов?!
Высоко, где-то над рычагами линотипа, показалось сивое, сумрачное лицо Марка Ивановича. Все с тем же отвращением он поглядел на Клару, на секретаря, на линотип, на старые подшивки. Взял мальчика за плечо и, громыхая необъятным, длинным своим передником, повел к выходу.
На середине дороги мальчик стал.
— Я не пойду.
— А?
— Не пойду, — прошептал он и закусил губу. — Мне надо.
— Слушай, не морочь голову.
— Мне вот как надо, — сказал мальчик, и сделалось ясно, что внутри себя он уже давно плачет. Все билось и содрогалось у него внутри, он только боялся выпустить.
Марк Иваныч наклонился над ним, сломавши складками свой передник.
— Слушай, — сказал он, — объявления стоят денег. И мы не берем всякие объявления. Не берем от мальчишек. Даже про собаку мы не взяли бы, не только про ежика. Иди домой.
— Вы не знаете, — сказал мальчик. — Я ведь хотел рассказать…
— Что рассказать?
— Про него. Какой это ежик.
— Я знаю, — сказал Марк Иваныч терпеливо. — Хороший, славный ежик. Только все равно.
— Он всем верит! — сбивчиво зашептал мальчик, догадываясь, что Марк Иваныч вот-вот перестанет слушать. — Он всем доверяет! Он доверяет! Он побежит к любому человеку, понимаете? Он думает, что все люди добрые!
Лицо мальчика было по-взрослому наполненным силой; оно умоляло, требовало, чтобы окружающие поняли. И Марк Иваныч ощутил за словами мальчика что-то значительное, важное, чего мальчик не умел и не мог высказать.
Марк Иваныч подхватил мальчика за подмышки, усадил на покатый лоснившийся стол между ящиков. В ящиках мальчик заметил краешком глаза пластинки с буквами, только не золотые, а как монетное серебро. Слова в ящиках были подешевле, попроще, и мальчику почему-то сделалось не так страшно.
— Ну, валяй, — сказал Марк Иваныч. — Покороче и толково. Ну?
— Я его привез из Москвы, — сказал мальчик и глубоко вздохнул, успокаиваясь после внутреннего плача. — Отнял на бульваре у ребят. Ну, они этим ежиком в футбол играли.
— Как в футбол?
— Ну так. Сапогами. Забивали в ворота.
— Фу, — сказал Марк Иваныч. — Гадость. Пакость!
— У него лапа была сломана. И весь он побитый был, и всех боялся… Даже кушать боялся, хоть голодный. Я не мог его в лес выпустить, он бы сразу умер. И я попросил, чтобы дома оставить, и сделал ему такую будку из картона, травы положил… Знаете, он очень долго боялся! Наверно, месяц! Я шевельнусь — и он сразу свернется. И дрожит так, дрожит! Весь дрожит, и все больную лапу хочет спрятать. А потом стал кушать немножко, а еще потом уже и не боялся. Все забыл, понимаете? Я на руки брал и гладил его. За хвостик трогал. Потом в саду выпущу погулять, а он меня увидит и ко мне бежит. Ну, как собачка маленькая, бежит и мордочку кверху поднимает… Он все, все забыл.