— Женя!.. Женя, подожди!.. Я забыла, Женечка! Ольга, беги, задержи его! — мать кидается к дочери, протягивает руку за машиной.
— Стой!! — радостно вопит Шурка Легошин. — Забыли чегой-то!..
Мать суетливо бежит в дом; видно, как она задыхается, как прихрамывает от спешки; платок сбился на затылок, растрепались волосы. Она взбегает на крыльцо, помогая себе руками, подтягиваясь за перила; соседки бегут следом на всякий случай.
«Волга» затормозила; Женя, беззвучно ругаясь, выскакивает на дорогу и шагает назад, к воротам. Вот, наконец, появилась из дому мать. Я вижу что-то в ее зажатом кулачке — это деньги, несколько рублей, сложенных так, как дети складывают фантики.
Женя встречает ее на дороге, укоризненно качает головой, смеется, но потом все-таки берет деньги. И несколько секунд мать и сын стоят на белом песчаном шоссе, друг против друга, — невольная заминка, когда говорить больше нечего, а разойтись неудобно. Мать оборачивается к дому, Женя машет рукой…
Догоняет машину, и «Волга» скрывается за поворотом.
…Вот соседи разошлись по своим дворам, убежали мальчишки, мать вернулась в дом. Пуста улица. Мы с Шуркой Легошиным бредем по дороге, загребаем ногами горячую пыль.
— Везет людям! — говорит Шурка. — Мне бы так…
А я представляю себе, как радуется сейчас Женя Высоцкий, как он облегченно-спокоен, благодушен; закуривает сигарету с фильтром, открывает в машине ветровичок, смотрит на последние проносящиеся мимо домишки, на текущие назад кривые заборы, белье на провисших веревках, глинистый пруд за околицей, где лежат рассохшиеся бочки и берега пестры от гусиного пуха, — и уже счастливо, свободно повторяет самому себе: «Прощай, прощай…»
А счетчик бьет, все, все подсчитывает.
УХОДИТ САМОЛЕТ
Он скользнул по взлетной дорожке, набирая скорость, все реже и реже качаясь, переставая вздрагивать, словно бы застывая в своем внутреннем спокойном и мощном напряжении, задрал нос и круто пошел кверху, оставляя позади рваные потоки воздуха и сетчато-черный, прозрачный шлейф дыма. Мы смотрели, как он уходит.
Мальчики, навалясь животами на перила ограждения, спорили, кому вести этот самолет. У них была такая игра: «Чур, это мой!» — «Нет, теперь моя очередь, моя!» И тот мальчишка, чья наступала очередь, взбирался верхом на перила, брал руками невидимый штурвал, тянул его на себя. «Набираю высоту!.. — выкрикивал он. — Еще набираю! Ложусь на разворот… Выхожу на курс! А ты не толкайся, не толкайся! Не мешай!»
Они играли со знанием дела, эти мальчишки. Невесть откуда набрались они специальных словечек, технических терминов, и великолепно было, когда какой-нибудь восьмилетний мальчик, рыжий и шепелявый, совершив первоклассную посадку, слезал наземь со своих перилец и говорил небрежно:
— Где механик? У меня бустер-помпа засорилась.
Третий день играли мальчишки, и было незаметно, чтоб игра им надоела.
А мы, взрослые, третий день томились, изнывали от безделья в этом аэропорту. Мы ждали самолета на Север, но рейс все откладывался. Не было погоды.
Здесь, над нами, простиралось ясное небо, уже чуточку выцветшее июньское небо; лишь к полудню возникали на нем редкие облака, почти не заслонявшие солнца. Вскоре они пропадали, таяли, и опять до вечера был чист и необъятно просторен жаркий небесный купол, постепенно наливающийся дымноватой, с чернильным оттенком синевой. Было трудно представить, что за какую-нибудь тысячу километров отсюда, на расстоянии двух часов полета, еще крепко лежит снег, зима продолжается, метельными языками заносит аэродромы. В это не верилось, и мы, злые, уставшие от ожиданья, тоскливо провожали глазами каждый уходивший самолет.
Самолеты шли на юг, запад, восток, в Ленинград и Москву, воздушные дороги были забиты, даже ночью не прекращалось движение. И только северная дорога не открывалась.
Транзитники давно перезнакомились меж собой, занимали друг дружке очередь в буфете, сообща присматривали за детьми. А дети быстро привыкли к вокзальной толчее, к чемоданному житью, в первый же день освоили всю громадную, стеклянную коробку аэропорта, шныряли по лестницам и переходам, толклись на перроне. Потом они выдумали эту игру в летчиков. Они не пропускали ни одного самолета, взлетавшего или садящегося; менялись летчики — рыжие, белобрысые, чернявые, — качались в мальчишеских руках невидимые штурвалы, а там, в пропыленном зеленом поле, на шестигранных плитах дорожек ревели, звеняще стонали двигатели, и настоящие летчики сходили на землю по трапам, не подозревая, что у них появились дублеры.