Тем более я удивился, когда этот парень остановил возле меня «Волгу». На сорок третьем километре от Москвы, на пустынном вечереющем шоссе, без просьбы, без какого-либо знака с моей стороны, — «Волга», шедшая на приличной скорости, рвавшая с упругим и ровным гулом пленку дорожной слякоти, вдруг сбавила ход, затормозила, рисуя на асфальте две серебряные колеи, остановилась. Он приоткрыл дверцу:
— В Москву? Садитесь, подкину. — И добавил, догадавшись по моему нерешительному лицу: — Да нет, я денег не возьму. Садитесь.
У меня же действительно была в карманах только мелочь на автобус, и я голосовать не решался в тот день.
— Боюсь, как бы не запачкать, — сказал я. — Полем шел, сапоги очень грязные.
— Ерунда. Давайте-ка, давайте.
Получилось, что он меня еще упрашивает. Я быстренько забрался внутрь, обстучав налипшую к сапогам грязь; без толчков, будто катясь под горку, «Волга» набрала ход, и даже не слышно было, как он переключает скорости.
У него было умное, спокойное, чуть замкнутое лицо, — с тем непроизвольным выражением достоинства и значительности, какое приобретается только вместе с настоящим жизненным опытом; но все-таки он выглядел молодо, не старше тридцати лет. Посматривал на меня дружелюбно и осторожно, — наверное, не хотел смутить слишком пристальным вниманием. Он мне сразу понравился, этот парень.
И машина его мне понравилась. Я не заметил самодельных блестящих цацек, дополнительных фонарей, зеркалец, вентиляторов, плюшевый тигр не лежал у заднего стекла. Чувствовалось, что над машиной не трясутся или пуще того — не сотворяют из нее некую священную, изукрашенную кумирню на колесах. Она была автомобилем, средством передвижения, и только. Все вещи, в конце концов, похожи на своих обладателей, и «Волга» была чем-то похожа на этого парня с простым, спокойным и умным лицом.
Разговорились. Он сказал, что работает в научно-исследовательском институте, вот здесь, неподалеку, а живет в Москве. Каждый день ездит туда и обратно.
Ехал он великолепно. «Волга» шла как по невидимой, туго натянутой нитке, цепко держала мокрое, в рыжих заплатах полотно дороги. Незаметно, неощутимо сбавляла скорость на поворотах, без натуги брала подъемы. Парень, казалось, не следил за нею вовсе, — она сама чуяла неожиданный перекресток, прячущийся за ельником, крутую спираль спуска в овраг, сутулую спину мостика, похожего на трамплин. Впрочем, если они ездили тут каждый день, то немудрено, что помнили дорогу наизусть — и машина, и парень.
Был конец ноября с гнилой предзимней погодой. Поутру сеялся дымный дождь, а теперь, к вечеру, повалил необыкновенно густой, липкий и дряблый снег. Он летел как-то наискось, неуверенно вихляясь в воздухе; развесил на проводах рваные полосочки марли, небрежно, неопрятно облепил столбы, заборы, мокрые стены изб. Деревья в перелесках вдруг сделались пухло-толстыми и покачнулись в разные стороны, как пьяные. Коснувшись асфальта на дороге, снег мгновенно таял и только пузырился, взблескивал в лужах, — они словно кипели.
А в машине тепло было, поддавало снизу нагретым сухим ветерком, и ноги мои в склизких, отсыревших сапогах перестали зябнуть, и промокшее пальто казалось не таким холодным и вязко-тяжелым. Мне уже много раз везло в этот неуютный денек, и вот еще раз повезло — еду в теплой машине. И было почти хмельное состояние — после всех забот и волнений дневных, после нежданных удач, после короткого счастья, что выпало мне и опять исчезло, отдалилось, после усталости моей и долгого пути к дому, когда шел я перелесками, полем, и все представлял, как неблизко еще идти, как автобуса надо ждать, а потом пересадки, пересадки, доберешься до Москвы поздним вечером, — после всего этого было почти хмельное, полудремотное состояние, и в нем, как последняя реальность, особенно остро ощущалась эта сухая, теплая, чуть подсвеченная коробочка машины, летящая сквозь снег и мокрядь, сквозь тоннели мутно-темнеющего леса, сквозь луга и поля пустые, особенно пустые сейчас, неприкаянные, с какой-то вечной безлюдностью в каждой травинке своей.