— С Данилкой?
— Да вообще с ними. Вроде бы совестно…
— Я понимаю.
Он открыл ветровичок, и кисловатый бензиновый ветер ударил нам в лицо.
— Как бы вы поступили?
— Тоже не знаю, — сказал я. — Может, растолковать ему как-то?
— Что жизнь — непростая штука? Что компромиссы бывают и все прочее?
— Ну, примерно.
— А если он знает уже? И все-таки не хочет?
— Тогда трудней.
— В общем-то пустяки, — сказал, парень. — Ребята деревенские, привычные. Тыщи детей вот так бегают в школы. И ничего. Но эти-то меня ждут теперь. И надо им сказать что-то… Взрослому бы я объяснил. У каждого бывает момент, когда надо вылезти из машины, плюнуть и потопать своей дорогой. Даже если не хочется.
— Только мы долго раздумываем, — сказал я. — И не всегда решаемся, к сожалению.
— Слушайте, — сказал он и повернулся ко мне, улыбаясь. — А ведь здорово, если он злится на меня? Правда же — здорово?
У моего дома сплошняком стояли машины, негде было приткнуться, и я выскочил на середине мостовой, не успев поблагодарить его, — так уж получилось нескладно. А потом стоял и смотрел, как он уезжает. Текла мимо река белых огней и река мерцающе-красных, и он пересек белую, остановив ее на мгновенье, и двинулся вверх за красными. А я подумал вдруг, что тот мальчишка на кольцевой дороге не успел еще добраться до дому. Он еще идет, наверное.
ПОЛДОМА
Городок стоит на берегу теплого моря. Его центральная улица широка и чиста, он украшена чугунными фонарями, цветочными клумбами и статуями оленей, помазанными алюминиевой краской.
Боковые улицы идут в гору. Там дома поставлены гуще, друг над дружкой; клумб и газонов нет, а по обочинам растут кривые каштаны, обвитые пыльным, словно вырезанным из клеенки плющом.
В конце одной из таких улиц виден старый дом под железной крышей. Он будто разрезан пополам. Одна половина дома — голубая, другая — серая, в пятнах сырости. Скаты у крыши тоже разного цвета, и даже печные трубы выглядят неодинаково: правая закопченная, а левая побелена известкой.
В чистой половине дома живет старуха, которую зовут Карповной. Зимой и летом она ходит в черной вязаной кофте, желтом платке и крепких высоких башмаках на резиновой подошве. Хоть ей и минуло шестьдесят, но она еще бодрая, держится прямо, и когда поднимается по улице в гору, то шагает быстро, без остановок, и совсем не задыхается, только под глазами, в морщинах, поблескивают капельки пота.
Карповна получает пенсию, но еще и прирабатывает: торгует виноградом и хурмой из своего сада, а летом сдает комнаты.
Неподалеку от дома расположилась туристская база, это очень удобно. Почти у всех туристов до отъезда остается три-четыре свободных дня, но путевка кончается, и их выселяют из палаток. Тогда туристы приходят к Карповне.
У нее в комнатах расставлены такие же казенные кровати с кольчужными сетками, накрыты они такими же байковыми одеялами, на тумбочках графины с водой и пепельницы — в общем, все как на базе. Только цена за постой другая.
Карповна привычно показывает им отведенную койку, рукомойник на столбе, уборную с висячим замочком: «Наверху бумага чистая, внизу грязная, после себя запирайте, чтоб чужие не ходили», — и не спрашивает ни паспорта, ни фамилии. За сезон у нее перебывает много людей, не будешь же всех прописывать.
Первый этаж она отводит мужчинам, второй — женщинам. Иногда семейные просят отдельную комнату, Карповна неумолимо разлучает их и следит, чтоб не задерживались друг у друга.
Мужчины всегда спокойней, они меньше требуют и редко ругаются. Утром спешат на пляж, возвращаются только ночевать и лишь изредка, выпив, поют песни.
С женщинами, а особенно с молодыми девчонками хлопот больше. Они то и дело просят посуду, корыто для стирки, утюги, сердятся, если нет пододеяльников. Они чаще прибегают в комнаты, и поэтому Карповна спит не внизу, а наверху в коридорчике. Отсюда легче следить. Ночью она просыпается, когда кто-нибудь выскакивает на двор по нужде, ждет возвращения и спрашивает: «Крючок на дверь набросили?» И не засыпает, пока опять не установится тишина.
Девчонки живут глупо, бесшабашно, ничего не знают и не умеют, и Карповна учит их уму-разуму.
— Евдокия Карповна, погрейте утюг, плиссировка помялась!
— Может, это и не мое дело, — неторопливо говорит Карповна, — но вот у меня плиссированная юбка с тридцать девятого года ни разу не глаженная. Сложу ее — и в чулок, она и не мнется.
— Евдокия Карповна, где тут сапожник, набойки поставить?