Утром он поднимался на строительные леса, опять натягивал свой комбинезон — летом прямо на майку, зимой — поверх ватника, — раскладывал шпатели и стеки. Внизу по улице катили машины, скрежетал на повороте трамвай, посыпая искрами свою толстую черную спину; летели над крышами голуби, самолет протягивал в небе длинную ватную кишку. Далеко вокруг было видно со строительных лесов, и город казался незнакомым и словно бы игрушечным.
Сначала было немного неловко, что снизу глазеют прохожие, но вскоре и это перестало беспокоить. Усевшись на жиденькой досочке, где-нибудь на пятом этаже, Миша реставрировал очередную «канитель» и чувствовал себя как птица на ветке.
— «Марусю» обмоем? — спрашивал Васька Егоршин.
— Обмоем! — соглашался Миша.
И они запевали фирменную свою песню. Обычно во время работы песни у нас поются редко — во-первых, потому, что мало кто помнит слова, во-вторых, потому, что когда заняты не только руки, но и голова, трудно следить за правильностью исполнения, а в-третьих, потому, что и песен-то подходящих мало. Для работы нужна песня простая, с легкими на выговор словами, и слов этих должно быть не очень много, но и не слишком уж мало, чтоб не кончились они в тот момент, когда душа еще хочет петь. Такой подходящей песней была когда-то «Дубинушка», но для нынешних работ она, к сожалению, не годится. На первых порах, когда Ваське Егоршину и Мише уж очень хотелось петь, они пробавлялись «Черемухой» или «Подмосковными вечерами», а то и бессловесными «бум-бум» да «трам-пам-пам». Затем Марат Буянов пустил в дело способности к сочинению, и была создана своя собственная песня.
За основу взяли народную песню про Марусеньку, мывшую в речке белые ноги. Мотив остался прежним, а построение куплетов и слова изменились коренным образом.
Васька Егоршин начинал так:
Миша подхватывал с удовольствием:
Помывши белую шею, песенная Марусенька принималась мыть белые руки, белую спину и все остальные части своего тела — в строгом порядке. Таким образом песня растягивалась до необходимой длительности. Обычно бывало так, что к обеденному перерыву Марусенька как раз успевала вымыться с головы до ног. После обеда она мылась в обратном порядке, с ног до головы, и опять успевала завершить туалет к самому концу смены.
Марат Буянов уходил с работы на час раньше, — он учился в вечернем техникуме. Васька Егоршин тоже не любил задерживаться; ровно в половине пятого за ним прибегала молодая жена, и они вместе отправлялись на стройку жилого дома. Дом возводился народным методом, и Васька с женою, чтоб получить комнату, регулярно отрабатывали свои трудочасы.
— Может, с нами пойдешь, повкалываем? — спрашивал Васька, и Миша охотно шел с ними. Потом, вечером, они ужинали в столовке, а иногда успевали даже в кино на последний сеанс.
Рано возвращаться домой Миша не любил. Мать у него служила в метро, всегда в ночную смену; до десяти вечера она спала, и в комнате приходилось двигаться на цыпочках, нельзя было кашлянуть или звякнуть тарелкой. Поэтому Миша радовался, если по вечерам друзья уводили его куда-нибудь.
Так текли дни, привычные, друг на дружку похожие, но все-таки неплохие, по-своему приятные, и Миша не желал перемен. И вдруг стряслась эта беда в Доме культуры.
Миша был на танцах вместе с Васькой Егоршиным, видел, как упала первая розетка, как подбежавший Васька нагнулся, разглядывая ее, как упала вторая и Васька схватился руками за голову, качнулся и с неожиданной быстротой стал на колени, а потом лег на скользкий, запорошенный осколками плиточный пол. И с того момента не осталось в Мишиной жизни обычного, все полетело кувырком.
Ваську отвезли в больницу, Миша сидел в приемном покое вместе с Васькиной женой и ждал, что скажут врачи. Потом он долго бродил по улицам, не зная, куда деваться, — домой идти не хотелось, а никто из друзей не попадался навстречу и не звал с собою.
Наутро было странно начинать работу без Васьки, Марусенька осталась необмытой, прораб Гусев и рабочие сердились, даже Марат Буянов ругался кривыми словами. Днем Миша побывал в Доме культуры, еще раз взглянул на потолок, где на месте упавших розеток торчали два железных костыля. Миша сразу понял, что нельзя теперь установить, чьими руками были поставлены розетки. Шагая обратно к заводу, он подумал, что как это ни плохо, а придется взять вину на себя.