— Дели.
Васька опешил.
— Дели, дели, — повторил сержант. — Что я — нанятый, всякий день раздавать.
Васька схватил поварешку, и она затряслась у него в руках, задробила по стенке бачка. Он оглядел сидящих за столом, встретился с безразличным взглядом сержанта. Солоноватый пар щекотал ноздри длинного Васькиного носа… Вот она, удача! Сейчас Васька положит себе каши больше, чем остальным. Свою тарелку он наполнит последней, когда все уже начнут есть, и никто не заметит, что Васька выгадал… Он подумал об этом, и мгновенно, словно плеснули кипятком, у него защипало лицо. Он чуть не задохнулся от ненависти к себе, внезапной и едкой ненависти.
Он разделил остатки каши так, что ему досталось меньше всех. Сержант Кузнецов ухмыльнулся, положил перед Васькой свою пайку хлеба и кусок сахара: «Рубай, мне чего-то неохота…» А Васька не взял этот хлеб с сахаром, не смог взять, так и оставил на столе.
В том же году осенью Васька с несколькими солдатами был в увольнении, они залезли в сад и обтрясли яблоню. Васькины приятели смачно сжевали яблоки, посмеялись и забыли про этот случай. А Ваське стало не по себе, несколько раз он приходил к саду, все хотел увидеть хозяев, — ему вдруг представилось, что живет там одинокая полусумасшедшая старуха, точно такая же, у какой он в детстве «увел» сумочку. И хотя вместо старухи возник пред Васькой довольно-таки толстый и цветущий гражданин средних лет, Васька рассказал гражданину всю правду и чуть было не отдал шестьдесят рублей — солдатское жалованье за два месяца.
Бывали и еще случаи, когда Ваське делалось совестно; он раздумывал над такими случаями, они подолгу волновали его. Очень странно было сознавать, что вот у него, у Васьки Егоршина, появилась какая-то ответственность за свои поступки. Ответственность не перед родителями, не перед начальством, а перед самим собою, словно появился в Ваське другой, новый человек, наблюдающий и оценивающий старого, прежнего Ваську.
…Все это прошло перед ним сейчас, когда лежал он на промятой больничной койке, в холодном каменеющем гипсе, и Ксюша наклонялась над ним, такая оживленная, веселая, в туго подпоясанном халатике, говорила о пустяках, и лишь по глазам ее, блестящим и настороженным, иногда было заметно, как волнуется она и переживает за Ваську.
Он смотрел на нее и вспоминал, как вернулся из армии, и в первые дни Ксюша была растерянной, недоумевающей, — она почувствовала в нем перемены, он был знакомым и в то же время чужим, и это пугало ее. Вскоре между ними произошла ссора, пожалуй первая настоящая ссора, но после нее они не отдалились друг от друга, а наоборот, сблизились, как будто сразу поняв то, что нельзя было объяснить словами. Ссора началась из-за Васькиной матери, дяди Кости и комнаты.
Васька вырос без отца, и как-то получилось, что лет до шестнадцати не расспрашивал о нем, — мать, видимо, говорить не хотела, а Ваське не было особой нужды узнавать. Потом, когда Васька пошел работать и потребовалось заполнить анкету, он спросил об отце. Мать заплакала, назвала отцовскую фамилию (чудно́ было слышать незнакомую простую фамилию и представлять, что она могла быть твоей) и сказала, что отец умер, когда Ваське было три месяца. Васька не очень-то поверил всему этому, но больше допытываться не стал — было неловко перед матерью и еще было неловко из-за дяди Кости.
Дядя Костя жил в их коммунальной квартире, в смежной комнате, но просто соседом, жильцом его нельзя было считать. Васька помнил, как дядя Костя брал его, совсем еще маленького, на демонстрацию, нес на плече и покупал флажки, пахнувшие клюквенным киселем; позднее дядя Костя проверял его школьные тетради, табели (не замечая, между прочим, переправленных Васькиной рукою отметок), показывал, как ремонтируют электрические плитки и навертывают в пробки «жучки». Почти всякий день дядя Костя приходил к ним обедать или пить чай, в праздники, в день рождения матери или с субботы на воскресенье оставался ночевать. Тогда Васькину постель переносили в коридор и он спал в углу, между кухней и уборной, на рассохшемся сундуке. И оттого, что так было всегда, с самого раннего детства, Васька привык к этому и полагал, что так и должно быть. По субботам соседки спрашивали: «Ты нынче на сундуке спишь?» — и он отвечал весело: «Ага, на сундуке», и с удовольствием раскладывал свой матрас, потому что спать в коридоре было интереснее, чем в комнате. Допоздна из общей кухни доносились разговоры, пахло рыбой, картошкой, блинами; квартирные коты — их было четыре штуки — по очереди спали у Васьки в ногах. Вместе с дядей Костей, в его комнате, проживали два слепых старика, не то двоюродные братья, не то троюродные, по ночам они, пробираясь в уборную, натыкались на Ваську и ощупывали его пугливыми, чуткими пальцами. Это было тоже интересно и смешно. Потом Васька вырос, начал работать, давно все понял, но по-прежнему в субботние или праздничные, вечера тащил свой матрас в коридор и укладывался там. Только теперь сундук сделался ему короток, приходилось спать скорчившись, и наутро болела спина.