Верочка вдруг вытягивается вся, бледнеет, пропадают веснушки на ее гневном лице.
— Что вы орете?! Мы в лечебнице были. Три раза ходили, всех расспрашивали… «Башки пооткручиваю»!.. Шестеренки вы, машины бесчувственные. Сами развели голубей, а теперь башки откручивать? Не дам, хоть убейте!
— Ну, Верка! — говорит Веселов, потрясенный и даже как будто напуганный. — Ну, отпетая!.. В кого ты такая уродилась?..
А Константин Семеныч смотрит на Верочку, фыркает, смеется, любуется откровенно; потом исподтишка показывает большой палец: «Молодчина!»
И вот они уходят со двора, десятка два путников, взрослые и дети, с рюкзаками, с удочками, с фляжками на ремнях, — уходят так же, как уходили двадцать пять лет назад с моим Алешей. Что изменилось? Будут другие песни, будут другие костры гореть, и другие намечены маршруты, но в разговорах мальчишек, никогда не знавших Алешу, я вдруг слышу знакомые слова, Алешкины слова, и кто-то из ребят поступает так, как поступил бы мой Алешка, и мне кажется, опять явственно кажется, что он здесь, я вижу его; он уходит среди своих учеников, а я остаюсь его ждать… Что изменилось?
Я вижу, как Верочка и Гоша задержались у ворот.
— Встань сюда! — приказывает Верочка. — Закрой глаза. И не смей шевелиться.
— Зачем?
— Так надо. Не шевелись. Ну?
Гоша закрывает глаза, застывает покорно. Верочка, склонив голову, рассматривает его, как свою картину, как творение собственных рук. Потом осторожно и неумело целует.
— Вера…
— Не смей подходить! От тебя мылом пахнет.
— Верк…
— Не смей! На голову поставлю!
— Зачем же тогда целуешься?
— Еще чего. Я не целовалась, я рукой дотронулась. И молчи, а то начнешь пузыри пускать.
Они убегают, а я, смотря им вслед, смеясь, вдруг думаю, первый раз отчетливо понимаю, что я ошибалась. Я представляла, что волей судьбы живу в разных-временах, что прошлое и настоящее отделены друг от друга и несовместимы. А на самом-то деле они едины, они всегда вместе, и это совпадение времен, постоянное ощущение его, может быть, самое главное и дорогое для человека. Наверное, так.
Выходит из подъезда Игорь, великолепный денди, с чемоданчиком, с мохнатым пальто, небрежно перекинутым через локоть. Куда он собрался? Ах да, ведь он улетает. Самолет в девять тридцать, геологическая партия, северные олени…
Остановился, глядит на окошко четвертого этажа.
— Майка! Майка!..
Никто не отзывается. Только робкое городское эхо гукнуло, зашепталось на лестницах. И тогда Игорь кричит вверх, в утреннее небо над двором:
— Ай лайв ю, Майка!..
ПУГОВИЦА
В сквере напротив театра перекапывали газоны. Несколько женщин работали тут, сложив под кустами одежду и свертки с едой.
Женщины были загорелы, по-деревенски низко повязаны платками, и работали они тоже по-деревенски умело и неторопливо, не обращая внимания на прохожих, — словно бы находились не в центре города, у всех на виду, а где-нибудь в поле.
Впрочем, и сами прохожие, успевшие привыкнуть к тому, что весною в любом сквере и парке ведутся посадки, смотрели на работниц без особого интереса. Любопытно потолкаться у какого-нибудь строящегося моста, где стреляет копер и появляется из воды медная помятая лысина водолаза, забавно бывает поглядеть на уличную киносъемку с ее неразберихой и дымными юпитерами, непонятно зачем горящими при ярком солнце; наконец, стоит поглазеть даже на милиционера, который вышагивает серединой улицы и бубнит в переносный громкоговоритель, повешенный на груди. А в сквере у театра не было ни шума, ни огней, ни суматохи — размеренно кланялись молчаливые фигуры, изредка звякала лопата, наткнувшись на битое стекло или камень, да порою одна из работниц распрямлялась и, зажав под мышкой брезентовые рукавицы, поправляла на голове платок.
И все-таки отыскался прохожий, остановившийся около женщин. Это был старик в мохнатом обвислом пальто и вельветовых брюках, заправленных в стоптанные боты. Он шел на кривых, полусогнутых ногах, голова его казалась чересчур маленькой от рыжего берета, натянутого до самых ушей; он сутулился и обликом своим сильно напоминал кенгуру.
Это сходство завершилось совсем, когда старик, подойдя к газону, раскрыл толстую бамбуковую трость и присел на нее. Есть такие раскладные трости — с плетеной рукояткой, раздвигающейся в узкое сиденьице.
Сейчас трость уперлась в землю совсем как хвост-подпорка, — мохнатый седенький кенгуру сложил на груди кулачки, отдышался. Он был доволен; повернул голову с оттопыренными ушами, качнул ею, как бы здороваясь с работницами. Глаза у него щурились и часто помаргивали от солнечного света.