Забравшись на сруб старой кузни, я смотрел за реку, на большак. Безлюдный, зеленевший от подрастающей травы, он пропадал вдали.
Оттуда, отцепившись от каемки лесов, всплывали в небо тяжелые облака. Их тени, изгибаясь на холмах, медленно накатывались на деревню. Мне казалось, что они с шипеньем гасят солнечный свет, как грязная вода.
И еще мне казалось, что я слышу, как в той стороне неумолчно гудит и стоном стонет земля. Там был фронт, совсем близко.
Обычно мать возвращалась под вечер. Обойдя несколько деревень, она уставала так, что сразу не могла подняться на крыльцо, присаживалась на приступку и отдыхала, свесив на грудь голову в пыльном, выгоревшем платке.
Однажды она вернулась особенно поздно. Из простывшей печи я вынул еду, выставил на стол. Сварены были пустые щи из крапивы. Не снял платка, мать опустилась на лавку и, сгорбленная, сжавшаяся, стала жадно есть прямо из чугунка. Она спешила и даже не замечала, что по морщинам у ее рта течет жидкий зеленый навар.
Я не мог на нее глядеть. В горле стало душно и горячо. Я знал, отчего так голодна мать. В деревнях, у людей, которым в тяжкое это время тоже не хватало еды, она не решалась взять даже куска хлеба, хоть и звалась грозным именем уполномоченный исполкома.
В сенях у меня лежали картофельные лепешки, припасенные на завтра. Я кинулся за ними, чтобы отдать их матери.
Снял с полки глиняную миску, заглянул. Лепешек было немного — штук пять. Но они пахли, сильно пахли маслом и пригоревшей мукой, и от этого запаха у меня замутилась голова.
Я ведь тоже был голоден. И я был мальчишкой, — одиннадцать лет.
Не знаю, сколько простоял я так, прижимая к себе миску. Холодная, она жгла руки.
Не знаю… Я бы, наверное, не отдал лепешки, если бы смог их тогда съесть. Но я не смог — в горле комом стояли, рвали грудь слезы…
Эта ночь выдалась непогожей; до рассвета в печной трубе дудел ветер, было слышно, как он скрипит желобом под стрехой и с треском рвет с крыши гнилую дранку.
Поутру, идя на реку, я увидел на тропке молоденького галчонка. Наверное, он выпал ночью из гнезда.
Я принес его на двор, пустил с рук. Летать он еще не умел, только припрыгивал и махал растрепанными крыльями, на которых торчали белые дудки неотросших перьев.
Я смотрел на него и уже прикидывал, чем бы его покормить. А после — внезапно, будто натолкнувшись на эту мысль, — я подумал, что ведь галчонок-то сам — тоже е д а.
Ну конечно, я же слышал: галок едят. Значит, можно и этого…
Я бросился в сени. Топора не оказалось — где-то оставил. Но ждать, искать я сейчас не мог.
Под руку подвернулся валявшийся кнут — ременный, плетеный, на длинной березовой рукоятке. Я схватил его и плотно зажал в кулаке.
Увидев меня над собой, галчонок не испугался. Он осел на хвост и широко раскрыл сухой, будто деревянный клюв. Он даже закрыл глаза и так — тянулся, тянулся ко мне, вертя головой.
Кнут просвистел в воздухе звонко и жестко. В конец ремня была вплетена проволока.
Я ударил раз, другой и рывком отвернулся, чтобы не видеть, как галчонок трепыхается на песке.
Днем я долго не решался взять его в руки. Он лежал под крыльцом, и было страшно видеть, как по смятой кучке перьев ползают мелкие земляные муравьи.
Мы съели этого галчонка. Мать сказала, что мясо белое, словно у курицы.
А вскоре я пошел на охоту. Знакомый старик инвалид позволил мне взять его ружье и набил несколько патронов. Был уже конец весны, и старик перестал ходить на тетеревиные тока. Но я все-таки засел в шалашку.
Она была поставлена на озимом поле, неподалеку от березового леска. Деревья недавно развернули листву, и воздух до того был пропитан ее запахом, что казался липким.
Крупная, еще не обитая ветром роса лежала на траве. Было холодно, и у меня закоченели руки, державшие ружье. Ток пустовал. Мне уже захотелось, чтобы поскорей взошло солнце и можно было бы идти домой.
Солнце взошло. Лучи ударили по макушкам берез, разбились в медные горячие брызги. Потом эти брызги стали опускаться, они осыпали нижние ветки, стволы, кустарник. Легкий дымок пробежал по траве, и сразу она зажглась белым стрельчатым огнем, — это засверкала роса.
Сказочный, переменчивый свет преобразил все вокруг. Березняк словно горел и не мог сгореть в неподвижном пламени. Крошечные радуги вставали и опадали в траве.
Тогда-то и появились тетерева. Нет, это были не тетерева… Жар-птицы, такие, как снились в детстве, вдруг опустились на землю. Они словно купались в этом пламени, и быстрые огоньки вспыхивали и гасли на их витых, отливавших синевой перьях.