Грозно трубя, двинулся автобус сквозь праздничную толпу, которая неохотно расступалась перед ним. Проплыл за окном магазин «Репка» и скрылся; повернулось зеленой бутылочной гранью и отошло назад модерное кафе, где стоял милиционер с печальными глазами и бурлила очередь.
Последним Вера Ивановна увидела Тимофея. Вынырнув из толпы, бежала по деревенской улице девочка в обвислой материнской кофте, взмахивала руками, отчаянно косичкой трясла. А сзади за любовью своей поспешал Тимофей Копенкин, сжимая в кулаке мохнатый и длинный стебель крапивы.
1966—1967
КОГДА ПОГАСНЕТ
1
Осень. Дождь.
Едет по проселочной окаянной дороге «козел» с брезентовым верхом, виляет, прыгает, гремит чем-то звонко-железным в кузове.
За баранкой, навалясь на нее грудью, сидит парнишка лет восемнадцати. Он длинный, нескладный, с тягучими движениями; на еще не бритом лице — бледно-рыжие усики, которые кажутся неопрятными. И вообще лицо его как плохо пропечатанная фотография, где нет определенных и резких черт, а все размыто и слегка смазано.
Когда прыгающего «козла» особенно резко заносит, ставя чуть не поперек дороги, шофер судорожно выворачивает баранку, ощеривается и шипит сквозь зубы: «Ангидрид твою перекись!..»
Рядом с шофером сидит Никита Иванович Кошкин, человек, известный всему окрестному населению. Он лет сорока пяти, щупловатый, аккуратненький. Поверх телогрейки крепко перетянут монтерским широченным ремнем, на котором позвякивают карабины, застежки, колечки и натертая до ярого блеска железная страховочная цепь. Как всегда, Никита Иванович Кошкин вполне бодр, оживлен; из-под кепочки посверкивают сощуренные глазки; сухое лицо и шея подсвечены загаром.
— Вон будка, — говорит он шоферу.
— Где?
— У забора.
Шофер Витька вглядывается сквозь мокрое, кажущееся пупырчатым стекло и еле различает впереди, на окраине поселка, дощатую телефонную будочку, спрягавшуюся в кустах бузины.
— Это уснуть-умереть, — ядовито говорит шофер. — Понаставили будок. Не поймешь, телефон это или клошмерль.
Никита Иванович вылезает из машины, перепрыгивает канаву с дегтярной водой. Втискивается в будочку.
Шарит в нагрудном кармане, вынимает палочку от эскимо. Аккуратно вставляет ее в щель для монет. Набирает номер.
— Алло, Дементьева!.. Алло! Кошкин говорит. Есть заказы? Ага. Самаровка, четырнадцать? Понятно… Чего? Так мы и сделаем срочно. Сейчас едем.
Никита Иванович словно бы раздумывает, вешать трубку или нет. Потом спрашивает:
— Алло, Дементьева… Мне никто не звонил? Ну, извини… Да едем, едем.
Он выбирается из будки, идет к машине, побрякивая цепью.
— Куда теперь? — интересуется шофер.
— Самаровка, четырнадцать.
— Ангидрид твою перекись! — шипит Витька, рывком включая зажигание. — Опять!
— Тебе-то какая разница, — миролюбиво говорит Кошкин, поудобней устраиваясь на продавленном сиденье.
— Мне большая разница! Почему в эту Самаровку никого не гоняют, кроме нас?!
«Козел» сворачивает на грунтовую дорогу, совсем уже никудышную. Глубокие колеи прорезают ее. В топких местах набросаны ветки, битые кирпичи, размочаленные доски. Мутные лужи кипят от дождя.
— Почему всегда ездим к черту на рога?! — продолжает Витька. Он рвет рычаг скоростей, «козел» завывает и дергается, как паралитик. — Почему все удобные вызовы другим достаются? Хоть разок бы с диспетчершей полаялся!
— Не люблю я этого, — помолчав, говорит Кошкин.
— Во-во! Оттого с тебя и не слезают!
Толкая перед собой намыленную волну грязи, «козел» еле плывет по дороге. Воет надорванный мотор.
— Нажми, — просит Кошкин. — Просили побыстрей…
Поселок Самаровка расположен в старом березняке, которому добрая сотня лет. От дождя березняк кажется дымным и сумрачным; ветки черны; грязная вода течет по намокшим стволам.
«Козел» останавливается у кирпичного домика с незастекленной верандой. Никита Иванович всходит на крыльцо.
— Монтеров вызывали?
— Да, да, пожалуйста! — поспешно отвечает старик, открывший двери. — Проходите, пожалуйста!..
— Что у вас?
— Понимаете, не горит! — старик, помаргивая, виновато разводит костлявыми, очень крупными и красивыми руками. — И холодильник оттаял… Конфуз…