— Да ну!.. — отвернувшись, говорит Никита Иванович.
Он надевает мокрую, противно скрипящую телогрейку. И все время прислушивается к музыке, что доносится из комнаты.
— Что это играют?
— Это?.. — с некоторым удивлением спрашивает старик.
— Да, чья это музыка?
— Это Чайковский. «Песня Миньоны». А что? Нравится вам?
— Я не очень-то разбираюсь в музыке, — медленно говорит Никита Иванович.
— Вообще-то, понимаете ли, это романс… Его надо петь. Но жена часто использует мелодии просто как аккомпанемент… Чтоб подчеркнуть характер движений… А романс прелестный, и там удивительные слова: «Ты знаешь высь, с тропой по крутизнам, лошак бредет в тумане по скалам, в ущельях гор отродье-змей живет, гремит обвал, и водопад ревет… Ты знаешь путь?..»
Старик негромко, но очень верно и чисто напел эти слова. Никита Иванович слушал, сунув кулаки в карманы телогрейки, а затем, ничего не сказавши, не простившись, вдруг повернулся и пошел прочь.
Шофер Витька смотрел на Никиту Ивановича с мальчишески преувеличенным осуждением.
— Учишь меня не рисковать, а сам?
— Ничего, — односложно отвечает Никита Иванович.
— Дед, — спрашивает Витька, скашивая глаза. — Ты всю жизнь монтером трубил?
— Всю.
— Призвание, значит?
— Призвание, — говорит Никита Иванович.
Он видит полутемную комнату в бараке. Там топилась буржуйка, сделанная из керосиновой бочки. В тех местах, где железо почти прогорело и истончилось, оно было вишневым и на нем посверкивали искры. Скудные отсветы играли на дощатом потолке.
Сидел у буржуйки совсем еще мальчик, наголо стриженный мальчик шестнадцати лет. Кутался в зеленый военный ватник, грел под мышками руки.
— Никита, сынок, — сказала ему женщина, вышедшая из тьмы. — Никита, сынок, зачем ты это сделал?
Он молчал, не оборачивался. Ему холодно было, он хотел есть. И еще он боялся этого разговора.
— Сын, у тебя же призвание… И надо руки беречь.
Он молчал.
— Проживем мы без этой карточки, сынок… Да и что значит одна-то карточка, пусть даже, рабочая… На нашу семью?
Семилетняя девочка в тяжелых обрезанных валенках, шаркающих по полу, подошла к печурке. Присела на пятки. Склонила голову, заглядывая в щелочку, где трепетал и вздыхал огонь.
Голосок был слабый, стеклянный. Но пела она чисто. Теперь бы он не понял, а тогда понимал, что она не фальшивила, и ему нравилось, когда она пела.
В пустынном поле поземка перевеивала сугробы, слизывала человеческие следы. Будто измазанные углем, торчали деревянные мачты электролинии. Басили провода, скрипело оледеневшее дерево.
Кучка подростков, одетых в ватники, сгрудилась у подножья мачты. Отворачивались от ветра, задирали воротники, хлопали трехпалыми рукавицами.
Перед мальчишками стоял человек в дорогом демисезонном пальто. Ветер заламывал поля серой шляпы. Человек этот был знаменитым инженером-энергетиком, теперь его портреты можно найти в учебниках и энциклопедиях.
Он говорил:
— Вы знаете, что сюда, за Урал, эвакуировано множество наших заводов и фабрик… Их разместили, где только удалось, подключили к электросетям. Но линии… вот эти электролинии… не рассчитаны на двойную и тройную нагрузку. Они старые, они изношенные. Все время происходят аварии…
Стоявший среди пареньков Никита Кошкин поднял голову и посмотрел кверху. Мачта показалась ему огромной. Тремя этажами бревен, чудовищными гирляндами изоляторов, петлями крученых, как корабельные тросы, проводов нависала она над Никитой.
— Что, зазнобило? — спросил у Никиты сосед.
У соседа был лягушачий веселый рот, щеки румяные, жаркие. Шапка с задранным ухом прихлопнута на затылке.
А инженер продолжал говорить:
— И ликвидировать эти аварии… чинить электрические сети нам придется под напряжением. Сами знаете: оборонный завод останавливать нельзя. Даже на день, даже на несколько часов! Остановить завод — это проиграть бой на фронте!
Сосед, растянув в улыбке рот, наклонился к Никите:
— Будешь падать, москвич, держись за воздух! В тебе весу немного, ты птичкой спланируешь!
Инженер говорил:
— Мы не знаем, как ремонтировать линию под напряжением. Этого не было в мировой практике. Но мы обязаны научиться! Чего бы это ни стоило!