— Чего желать, когда я все имею:
И армию, и волю, и идею,
Звезду Героя, голос депутата,
Том мемуаров, ореол и злато,
И то сказать, жена и дочь в меху,
Сын — дипломат… Немедля на уху!
Подобной речи с трепетом внимая,
Раздумалась и молвит золотая:
— Герой! Моя судьба не в той воде,
Но что ты скажешь о второй Звезде?
И он махнул: — Согласен на вторую! —
И бросил в воду рыбку золотую.
И грянул гром! Ни свиты, ни машин.
В широком поле он стоит один,
В солдатской гимнастерке, — и зажата
В его руке последняя граната.
А на него идут со всех сторон
Четыре танка из иных времен.
ОТТЕПЕЛЬ
Почти в лесу, среди горшков герани,
На даче жил высокий отставник.
Любил смотреть в окно воспоминаний,
При этом заложив за воротник.
Его жена вниманьем окружала,
Здоровье, как собака, стерегла,
За Родину поднять бокал мешала,
Ну, словом, раздражала, как могла.
Но делу не дал он большой заминки.
Он ящик четвертинок снарядил
И в снег по обе стороны тропинки
В заначку как рассаду рассадил.
Бывало, утром выйдет на тропинку.
Прогулка помогает, говорят!
И выдернет из снега четвертинку,
Хлоп на ходу — и черт ему не брат.
И каждый раз жена в недоуменье:
«Я за тобою из окна слежу,
И ты не пропадал из поля зренья,
И снова пьян. Ума не приложу!»
Но тайна очень скоро обнажилась,
Чего предвидеть было мудрено.
Однажды ночью оттепель случилась.
Проснулся он и выглянул в окно.
А снег почти сошел! И по тропинке
Он побежал в предчувствии беды.
Черт побери! Исчезли четвертинки —
Еще видны от донышек следы.
И слышит храп в котельных палестинах.
Скорей туда, и видит отставник:
Лежит среди порожних четвертинок,
Раскинув руки, сторож-истопник.
Стал человека человек за пьянство
Ругать и в том, конечно, был не прав.
Ну где возьмешь в природе постоянство!
А у зимы — коварный женский нрав.
ПОХОЖДЕНИЯ ЧИСТЯКОВА
(Раблезианский гротеск)[1]
На станции с названьем «Мы гуляем»
Я был транзитом несколько часов
И встретил человека с попугаем,
Он вышел из вагона: Чистяков!
Конечно, он! В глазах блуждает ум,
Измят свиными рылами костюм.
— Откуда?
— Да оттуда, мать честная,
Вторые сутки еду натощак.
Купил на южном рынке попугая,
Чтоб каждый день он мне долбил: дурак!
Жена? Я б взял за голову змею
И ею отхлестал жену свою.
Жена? Заколотил бы эту пропасть
Доской! Не тяжели мою жестокость…
Собрались мы на юге натощак
За яблоком. Базар кипит без толку.
По-русски ни словца.
И вдруг: «Дурак!»
Да где дурак? Иду и вижу попку
Заморского. Не то. Но подхожу.
«Кадо, что надо?» — «Яблоко». — «Какое?»
Локтями на два света развожу:
Такое вот. Смеется, есть такое.
Мигает мне. На юге все мигает,
И рот, и лоно — каждая дыра.
Я понимаю, глубина играет…
Как раз была мигучая пора.
Мигнул я, видно… Как тебе сказать,
Пустой ли трюк, индийская ль наука,
Глядь: в клюве попки семечко.
Вот штука! «Бери, кацо!» Хотел я было взять,
Да попка держит чисто сатана.
Взял семечко, взял птицу. «Эй, жена!»
Глядь: нет жены. Аль бестия смигнула
В дыру какую, али ветром сдуло?
Грузин, мигая, подает вина:
Конечно, рог! Уже рога? Намек,
Я сам измерил лично, был глубок…
Встречаю четверых.
«Где ресторан?»
Измерили вприщур, как некий план.
«Кацо! Что будешь делать в ресторане?»
Что за вопрос! Аль я не Чистяков!
Как гаркни я: «А у меня в кармане Мильон!»
Хлоп о карман — и был таков.
А в спину вопль.
Все четверо: «Кацо!» Вдогон мигают полными шагами,
Уже в упор глядят ко мне в лицо.
«А что, кацо, померимся деньгами?
Кто вынет больше — князь и все берет!»
Понятно, незадумчивый народ!
Но шепчутся: кому со мной тягаться,
Боятся прогадать. Ах, черт! Признаться,
Люблю я риск!
Уже передо мной
Стоит один багровый и седой.
«Начнем?» — «Начнем!» Душа моя играет.
А он уже три пачки вынимает,
Я вижу: сотни! Знак мне подает:
Еще не все. Гора растет, растет.
Еще, еще: червонцы!.. Не забыл
Помятый рубль. Вздохнул, и отступил,
И на меня глядит. Ну, коли так,
И я карманы вывернул: пятак!
Прискорбный факт!
Но я не задрожал.
Сильнее попугаю клюв зажал:
Ну заорет свое пустое слово
В такой момент! Ведь птица бестолкова.
Глядь: их уже не четверо, а восемь,
Мне кажется, что каждый был несносен:
Глаза меж глаз торчат — белки и мрак.
«Давай сюда!» Я подаю пятак.
«Смотри, кацо, орлицей упадет,
Твоя нога отсюда не уйдет».
Ну ладно.
И бросают мой пятак…
Эх, черт! Вторые сутки натощак.
Но мы гуляем! —
свистнул Чистяков,
На южный поезд сел и был таков.
— Дурак! — победно каркнул попугай,
Как видно, не сдержался, негодяй.
Дурак?
Так он присутствует, друзья?
По станции по всей: — Не я! Не я!
— И я! — внезапно проревел осел
И этим впечатленье произвел.
Но Чистяков!
Я позабыл совсем:
На Север ехал он! Тогда зачем
Он сел на южный поезд? А, понятно!
Сел не туда и покатил обратно.
Ну что ж! Пока он едет, кинем вид
За горизонт, как замысел велит.
вернуться
1
Ныне раблезианства нет, и в этом можно убедиться, проследив деградацию смеха от Лукиана, Боккаччо и Рабле вплоть до нашего Гоголя, а я только попытался собрать в пучок слабый свет раблезианского смеха, рассеянного в нашей жизни, и мой гротеск, следовательно, есть бледный отсвет этого смеха.